Общероссийская общественная организация инвалидов
«Всероссийское ордена Трудового Красного Знамени общество слепых»

Общероссийская общественная
организация инвалидов
«ВСЕРОССИЙСКОЕ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ»

ЛИЧНОСТЬ

Награды — как вехи её жизни

День сегодняшний

Вернувшись домой с торжественного вечера, посвящённого ветеранам Свердловского УВД города Красноярска, Александра Васильевна Бондаренко сняла в прихожей верхнюю одежду и тёплые сапожки, сунула ноги в тапочки и пошла в комнату. Мельком взглянула в зеркало, в котором отразилась уставшая пожилая женщина в строгом костюме, грудь которой украшали расположенные в три ряда медали. Последняя была новенькой.  Эту медаль ей вручили сегодня как заслуженному ветерану Красноярского краевого УВД. Окинув взглядом награды, она подумала: «По ним, как по книге, можно прочесть всю мою жизнь».

Войдя в комнату, Александра Васильевна сняла костюм, надела его на плечики и, не убирая в шкаф, зацепила за спинку стула, устало опустилась на диван. Придвинула поближе стул, на котором красовался её «иконостас», двумя пальцами взяла первую медаль и, прищурившись, стала всматриваться в потускневший текст. Прошептала: «Эта — за освобождение Украины. Она для меня самая дорогая и самая памятная». Не отрывая взгляда от медалей, мысленно оказалась далеко-далеко, на родной Украине, где прошли её самые беспокойные и самые замечательные годы жизни.

Детство, прерванное войной

Шура родилась 4 февраля 1929 года в городе Кривой Рог Днепропетровской области. В семье она была младшей. Кроме неё было ещё трое детей. Отец работал на мелькомбинате мельником. Мать хозяйничала дома. Отец был коммунистом. Старшие братья — комсомольцы. Она, конечно же, пионерка. Училась девочка хорошо, занималась спортом, и к 12 годам уже имела первый юношеский разряд по плаванию. Когда началась Великая Отечественная война, Шура перешла в 6-й класс. Отец на другой же день был призван в армию. Братья к этому времени уже работали на шахте.  Им вместе с другими коммунистами и комсомольцам поручили демонтировать и эвакуировать в тыл всё оборудование. А если не успеют, то шахту взорвать, чтобы врагу ничего не досталось.

Фашисты приближались очень быстро. День, когда в их город вошли немцы, остался в памяти на всю жизнь. Они с мамой стояли возле своего дома и через забор смотрели, как весёлые, чуть ли не парадным шагом, шли враги по их улице. А две соседки-немки,  с которыми они всю жизнь очень дружно жили, стояли у калитки с огромными букетами и бросали им цветы. Так в Кривом Роге началась оккупация.

Немцы установили свой режим, комендантский час. Ежедневно выявляли и уводили в застенки всех неугодных им жителей. О том, что отец партийный, а братья — комсомольцы и находятся на фронте, им донесли соседки. Незваные гости не заставили себя ждать. Они навещали Сашу с мамой довольно часто. Обеих допрашивали, три раза выводили за сарай и там имитировали их расстрел, пытаясь таким образом выяснить, где находится партизанский отряд, который, по слухам, уже был сформирован и действовал против врага в лесу, не очень далеко от города. Но мать с дочерью и сами этого не знали. Через некоторое время немцы стали увозить молодых ребят, девушек и даже подростков в Германию. Саша с подружками пряталась в укромных местах.

Однажды ночью в окно кто-то тихо постучал. Это оказались братья, которые после взрыва шахты ушли в партизаны. А через два часа Шура ушла вместе с ними в лес. Таких, как она, малолеток там оказалось несколько человек, и каждый из них даром свой хлеб не ел. Они выполняли разные обязанности. Шура стала партизанкой. Отправлять девочку в разведку командира партизанского отряда вынудили безвыходные обстоятельства. В городе немцы свирепствовали, хватали каждого появлявшегося на улице взрослого человека, вызывавшего хоть малейшее подозрение. Патрули стояли на каждом перекрёстке, особенно их много было около важных стратегических объектов. А на малолетку, да ещё девчонку-замарашку в рваном платьишке, в стоптанной обуви, а то и вовсе босиком, с грязной кошёлкой, просящей милостыню, они внимания не обращали. В таком маскараде Шура могла пробраться куда угодно и выведать так необходимые партизанам сведения.

К тому же в городе оставалась мать и несколько надёжных знакомых. Одна из соседок была даже старостой их улицы, по заданию работая у немцев. Она добывала нужные сведения и через неё передавала их партизанам. Таким образом, девочке без особых помех удавалось узнавать, какой техникой нагружены отправляющиеся на фронт немецкие составы, когда и в какое время поезд будет проходить в удобном для партизан месте. А после её сообщений фашистские поезда, везущие на линию фронта смертельный для советских солдат груз, летели под откос, спасая тем самым сотни молодых жизней советских солдат, даже и не подозревавших, что одной из их спасительниц являлась тринадцатилетняя девочка по имени Шура.

По заданию штаба ей неоднократно приходилось переплывать Днепр, на лодке переправлять на ту сторону разведчиков, прибывавших, как они называли, с Большой земли.

Уже более двух лет Красная Армия сражалась с жестоким врагом. Сначала остановила, а затем и погнала его назад. Партизаны всеми силами помогали громить оккупантов. В начале 1944 года советские войска подошли к Кривому Рогу. Бои шли уже на подступах к городу. Но оборона немцев была очень сильной. Шура получила новое задание: переправить на лодке группу разведчиков через Днепр. Группа, которую вела девочка, была уже на берегу реки, когда рядом разорвался снаряд, и больше Шура ничего не помнила. Это произошло 4 февраля, в день её рождения — ей исполнилось 15 лет.

Она пришла в сознание уже в госпитале, расположенном в освобождённом родном городе. Партизаны, вступив всем отрядом в Красную Армию, ушли вперёд. Перед самым уходом командир отряда навестил в госпитале свою малолетнюю партизанку. Поцеловав её в щёку на прощание, он сказал: «Ты молодец! Все документы я оформил: ты должна получить награду». И ушёл. Больше его Шура никогда не видела. Несколько месяцев она ещё залечивала в госпитале раненную ногу. А перед самой выпиской её навестил представитель военкомата в форме майора и, поздравив с наградой, приколол на худенькую грудь девушки медаль «За освобождение Украины».

Вторая награда

Пальцы женщины коснулись второй, тоже чуть потускневшей медали. На лице появилась задумчивая улыбка. Александра Васильевна всё ещё оставалась там, в своей юности…

Выписавшись из госпиталя и немного отдохнув в родном доме, где мама не знала, как ублажить чудом оставшуюся в живых дочь, Шура начала вместе с земляками восстанавливать разрушенный завод «Коммунист» и одновременно поступила учиться на токаря. А затем встала к станку и до победы вытачивала детали к снарядам. За эту работу в 1946 году  её наградили вот этой самой медалью — «За доблестный труд». В 16 лет она уже имела две награды, да таких, которые не каждый здоровый мужчина может заслужить!

Встреча с любовью

Первые годы после Победы жилось трудно. Восстанавливали разрушенный фашистами город. Не хватало продовольственных товаров. Но молодёжь трудности не пугали. После тяжёлого рабочего дня они, принарядившись, бежали на танцы или в кино. Как-то у кассы в кинотеатр на Шуру обратил внимание красивый майор. Они познакомились. Его звали Пётр Бондаренко. А через две недели он пришёл к ним в дом и, обратившись к матери, попросил руки её дочери. В 1948 году Шура с мужем переехали в Черновцы, куда майора Бондаренко перевели на охрану границы с Румынией. Там они прожили в мире и согласии более 15 лет.

В семье Бондаренко родились сын и дочь. Шура работала на ткацкой фабрике, дети учились. Сама Шура тоже готовилась к защите диплома в текстильном техникуме, когда нежданно-негаданно на неё обрушилось горе. В 1961 году, во время проверки постов на границе, погиб её муж. В те годы на границе было неспокойно. В военном городке, где они жили, редкую ночь не объявляли тревогу. Дежурный по гарнизону, громко прокричав: «Тревога!», убегал. А Шура с детьми, вскочив с постели, уже до самого утра не могли сомкнуть глаз. Но беда, как говорится, не ходит одна. Не прошло и года, как заболела и умерла дочь. Жить в Черновцах стало невмоготу. Шура решила уехать. На фабрике она узнала, что в Красноярске построили шёлковый комбинат и туда требуются работники. Защитив диплом, она попросила комиссию по распределению дать ей направление в город на Енисее. Её просьбу удовлетворили. И в 1964 году Александра Васильевна Бондаренко отправилась с сыном в новый город. О своём прибытии она ещё из Харькова дала телеграмму. Встретили их на вокзале  цветами. Сразу же вручили ключи от 2-комнатной квартиры. Так началась следующая веха её жизни.

Вторая родина

На Красноярском шёлковом комбинате Александра   работала инструктором производственного обучения. Вначале очень скучала по дому: ведь на Украине остались все её родственники и друзья. Она думала: «Вот немного поработаю, поменяю квартиру и вернусь». Возможно, и уехала бы, да сын помешал. «Если хочешь, то уезжай, — заявил он матери, — а я останусь. Поживу пока в общежитии, отслужу в армии и снова сюда вернусь. Такую природу, как здесь, я на яблоки не променяю». Делать нечего. Сына одного не оставишь. Так бывшая украинка навсегда стала сибирячкой с украинским акцентом.

Годы летели быстро. Сын, как и мечтал, отслужил в армии и вернулся в так полюбившийся ему Красноярск. Окончил институт, женился и сделал Александру Васильевну бабушкой. В 1984 году она ушла на заслуженный отдых. Этот отрезок её жизни ознаменовался ещё одной медалью — «Ветеран труда» федерального значения. Хотела отдохнуть, поехать на родину, но не получилось: приятельница предложила ей поработать в УВД Свердловского района. Она согласилась. И там её трудовой стаж увеличился ещё более чем на 15 лет. Каждое прожитое десятилетие ознаменовывалось очередной медалью: в честь 40-летия, 50-летия, 60-летия со Дня Победы над фашистской Германией. И почти каждый год во время отпуска она ездила в гости к родственникам на родину.  

Очередное испытание на прочность

В начале 90-х годов теперь уже прошлого века на шестидесятипятилетнюю женщину свалилось очередное несчастье: ни с того ни с сего заболели глаза. Вначале большого значения она этому не придала. Полечилась народными средствами, но поняв, что от них нет никакого толку, обратилась к офтальмологу. Лечение шло трудно. И через несколько лет мытарств по больницам Александре Васильевне на МСЭ вручили справку, в которой говорилось, что теперь она инвалид второй группы по зрению. Увидев её расстроенное лицо, врач посоветовала  обратиться в Общество слепых.

О ВОС Бондаренко знала уже давно, так как жила недалеко от предприятия, где работали слепые. Иногда даже ходила в клуб, где выступал их замечательный народный хор. Советом врача  не пренебрегла. На другой же день пришла в МО и вступила в члены ВОС. Это был июнь 1999 года. На первом же заседании бюро Александре Васильевне предложили возглавить восовскую группу. И она, не изменяя своему характеру, согласилась. Первичная организация стала её вторым домом. Она быстро перезнакомилась со всеми активно посещающими первичку восовцами и стала там своим человеком. Без неё не проходило ни одно мероприятие. Во многих из них сама была активной участницей. Обладая красивым сильным голосом, пела народные украинские и русские песни.

Её родная Украина, отделившись от России, стала самостоятельным государством. И, несмотря на годы, по-прежнему манила к себе. И вот в 2002 году мечта Александры Васильевны наконец-то сбылась. К ней в гости приехал дальний родственник. Тоска по родине стала ещё резче, да и гость подливал масла в огонь. Уговаривал: «Поедем, да поедем». И она решилась. Продала свою двухкомнатную квартиру, оставив в городе на Енисее всех своих близких. Сын по-прежнему своего мнения о Сибири не изменил и остался с семьёй в Красноярске, а она на семьдесят третьем году жизни уехала в свой такой далёкий и такой близкий Кривой Рог. А через два года Александра Васильевна Бондаренко вновь появилась на пороге Свердловской МО ВОС города Красноярска. «Не смогла я там жить, — рассказывала она позднее своим знакомым, — всё стало чужим, не таким, как тут у нас. Пожила, посмотрела и решила: поеду назад, домой в Сибирь».  Встав на учёт, она снова стала групоргом своей же группы. Купила теперь уже однокомнатную квартиру и тоже недалеко от первички. Жизнь вошла в прежнее русло. Возобновились встречи с друзьями и знакомыми по работе, почти ежедневно посещала своих подшефных  или мероприятия в МО. А дома то и дело звонил телефон.

Вот и сейчас, вынырнув из прошлого, она не сразу поняла, что в прихожей надрывается мелодичный звонок. Подняв трубку, она услышала знакомый голос председателя МО, которая поздравляла её с днём рождения. Расспросив о здоровье, Людмила Фёдоровна напомнила, что завтра они придут к ней в гости, по-настоящему поздравят с юбилеем. Поблагодарив, Александра Васильевна подошла к стулу, взяла со спинки вешалку, на которой висел костюм с наградами, скользнула по ним взглядом и, как бы смахивая невидимые пылинки, провела по каждой медали рукой. Задержалась на последней, улыбнулась и повесила в шкаф, плотно прикрыв дверцу. Подошла к столу, задумалась: сколько же человек придёт? И, загибая пальцы, стала считать: председатель МО Людмила Фёдоровна, председатель краевого совета ветеранов ВОС Нина Григорьевна, работник библиотеки Галина Павловна с мужем, несколько человек из бюро ВОС, двое из УВД. Итак, всего десять человек. «Все они любят мои пирожки, пойду, поставлю тесто», —  и пошла на кухню.

                                  Нина Зайцева

          КРУГОСВЕТКА

С белой тростью — по благословенной земле

Окончание. Начало читайте в № 12, 2013 г., №№ 1, 2, 3, 4, 2014 г.

  В положенный срок мы отправились к западному побережью острова и через три часа съехали с асфальта на грунтовку. Потом ещё часа полтора крутились по просёлкам, периодически уточняя нужное направление у подвернувшихся аборигенов. Добрались до мало кому известного небольшого отеля  «Аланкута бич», на описание которого случайно натолкнулись в интернете. Наш приют на ближайшую декаду располагался практически на пляже, в полутора десятках километров от ближайшего рыбацкого посёлка. Он основан двумя друзьями, пожелавшими открыть постояльцам первозданную красоту природы. Их экологическая  политика подразумевала отсутствие кондиционеров и водонагревателей. Подобные условия подходили для тех, кто ради романтики готов пожертвовать некоторыми достижениями технического прогресса, то есть для нас. Номеров всего восемь: половина —  двухместные, а остальные — для групп до десяти человек. Они занимали приличную территорию, так как каждый из них представлял собой отдельно стоящую постройку, стилизованную под традиционную ланкийскую хижину с прилегающими вспомогательными помещениями, а также с обширным и ухоженным садом. В один из «семейных домиков» и направилась наша компания, ориентируясь на провожатого, взявшего багаж. Вскоре к нам присоединился и вежливый молодой англичанин, выполнявший обязанности управляющего. Он вручил «дорогим гостям» большой колокольчик. Его следовало использовать только по прямому назначению — в качестве экстренного сигнального средства. Возможно, нас заподозрили в склонности к музицированию в неурочное время. Применив переводческие способности Ясанты, вкратце выяснили необходимую информацию. Нам предложили не заморачиваться  и питаться прямо в наших «апартаментах». Мы с благодарностью согласились завтракать, можно сказать, в постели, но остальные трапезы предпочли осуществлять в роскоши человеческого общения.

  Расставание с Валевитом и Ясантой получилось чрезвычайно трогательным, с обоюдной грустинкой. Если с водителем должны были ещё увидеться, ему предстояло доставить нас в аэропорт, то с гидом — вряд ли. Вроде бы всего неделя, как познакомились, а успели сдружиться.

  Оставшись вдвоём, начали понемногу обустраиваться. Татьяна занялась вещами, а я приступил к обследованию окружающей среды.

  Весь участок огорожен высоким плетёным забором с калиткой причудливой формы. По-моему, этот маленький лабиринт устроили для защиты от ветра с океана. Основная песчаная  дорожка издавала приятный звук, когда я постукивал по ней тростью. Она обозначалась  скорлупой кокосовых орехов. Через равные промежутки вдоль неё стояли большие керосиновые фонари. Повернув под прямым углом метров через 15, справа по курсу заметил долгожданный вход в санузел. Внутри обнаружилась  платформа из твёрдой глины высотой сантиметров тридцать, а на ней — умывальник в форме морской раковины. Маховик крана тоже был соответственно стилизован. Даже флакон жидкого мыла напоминал изящное жилище моллюска. За перегородкой, делившей помещение пополам, был установлен обычный унитаз, а неподалёку притаился внушительный керамический кувшин с водой, по-видимому, на случай перебоев в снабжении. Продолжая разведку, упёрся ещё в одну хлипкую дверь из пальмовых листьев. Шагов через пять за ней снова набрёл на прямоугольное возвышение, на углу которого была укреплена живописная коряга. Когда я опрометчиво повернул длинный сук, на меня с высокой пальмы обрушились потоки нагретой солнцем влаги. По моим прикидкам, общая площадь оригинального туалета и душевой под соломенной  крышей побольше нашей однокомнатной квартиры, а весь «скромный номер», пожалуй, занимает не менее тридцати соток.

  Потеряв направление в блужданиях по нашим временным владениям, я попросил супругу подать голос и, ориентируясь на него, выбрался к искомым ступенькам. Возле них наткнулся на ванночки с водой. Снял шлёпанцы и ополоснул ноги, чтобы не заносить прилипший песок внутрь жилища, возведённого на метровом  основании из обычного здесь материала. Поднявшись на веранду, обнаружил, что там по периметру вздымалось «заграждение» высотой по пояс, а стены заменяли плетёные из пальмовых листьев циновки. Почётное место в  переднем углу  занимал удобный глиняный диванчик. На сиденье лежали мягкие матрасы, к спинке прислонены подушки. Тут же стоял круглый столик, выполненный из отполированного спила дерева. Проход в спальню был завешен бамбуковым занавесом. Справа и слева от входа в монолитном парапете сделаны полки, на которых Татьяна разместила багаж. На одной из них  стоял сейф. Напротив входа в экзотичное «гнёздышко» располагалось обширное супружеское ложе под балдахином из противомоскитной сетки. На этой своеобразной кровати поверх основания из традиционного материала лежали толстенный матрас, тёплое одеяло и масса подушек, всё это застелено свежайшим бельём и безукоризненно заправлено. В головах — единственная в доме сплошная стена, внизу которой — опять же глиняные тумбочки. Из всех достижений цивилизации в нашем «дворце» имелись: вентилятор под потолком,  несколько розеток и электрическое освещение, которое, впрочем, нам без надобности.

  Закончив разбор рюкзаков, отправились в разведку. Выйдя из калитки, повернули на заманчивые запахи и обнаружили небольшой ресепшн в местном стиле, а ещё метров через двадцать — ресторан. Посередине этой  сравнительно  большой хижины располагался массивный деревянный стол, заострёнными краями напоминавший  длинную лодку. В положенное время на него выставляли керамические горшочки с блюдами традиционной ланкийской кухни: прежде всего, рис и овощи со своего огорода, а ещё морепродукты, рыбу и куриное мясо. Всё сдобрено специями. Мне очень понравились небольшие блинчики, а Татьяне — творог из молока буйволиц. Отдыхающие накладывали аппетитные деликатесы в персональные тарелки и с наслаждением вкушали пищу, комфортно устроившись на прочных диванчиках, тянувшихся по периметру. Привычный интерьер дополняло множество подушечек. Впрочем, для нашего удобства сервировали отдельный столик.

  После перекуса по мягкому тёплому песочку двинулись на шум прибоя и вышли на вымощенную каменной плиткой площадку, которая опоясывала обширный бассейн с постоянно обновляемой солёной водой. Иногда в него забирались представители местной фауны. Однажды супруга даже поймала краба величиной с ладонь. С одной стороны вода переливалась через бортик и между камнями, выложенными несколькими террасами, возвращалась в океан. Там же оказались ступеньки к пляжу. Наконец-то россияне  добрались до Индийского океана, который в это время года неспокоен. С грозным рокотом накатывали величественные водяные массы. К сожалению, купаться было весьма проблематично. Моя авантюрная попытка закончилась тем, что один из валов сбил меня с ног, закрутил и попытался утащить за собой на глубину. Когда же это у него не получилось, щедро насыпал мне полные плавки песка, так что, выбираясь на берег,  пришлось придерживать их обеими руками, а после тщательно мыться  в душе, установленном на границе тропического изобилия и современной цивилизации. Немного поодаль находились уютные беседки, под их пальмовыми крышами было очень приятно укрываться от яростного полуденного солнца.

  Потянулись дни, проводимые в неге изнурительного безделья. Утром нас будили голоса приветливых ланкийцев, которые на двух подносах приносили нам завтрак. Потом мы шли к бассейну. Купались, загорали, играли в карты с рельефными метками и слушали аудиокниги. Татьяна читала брайлевские тома, провезённые через полмира. Среди них был и журнал «Наша жизнь». Целую неделю мы были практически единственными гостями в «Аланкуте», только на выходные появлялись небольшие компании местных жителей. Так что всё внимание сотрудников отеля было сосредоточено на русских. Во время прогулок за нами ненавязчиво присматривал кто-нибудь из персонала и по мере необходимости приходил нам на помощь. Повар и официант тоже окружали заботой. Когда пустели наши тарелки, они обязательно подкладывали в них что-нибудь вкусненькое. Приходилось наотрез отказываться от соблазнительных добавок.

  Периодически позванивал Ясанта, интересуясь, всё ли у нас в порядке. Так шли однообразные  дни, наполненные солнцем, чуточку солоноватым ветром, непрерывным гулом океана, а главное  — в полной изоляции от мировых новостей. Иногда всё-таки случались события, вносящие лёгкое разнообразие в нашу размеренную жизнь. Во время вечернего чаепития  я услышал, как в саду что-то бухнуло. Запомнив направление, взял трость и пошёл полюбопытствовать, а  вскоре под матёрой пальмой  обнаружил огромный кокос. Вернувшись с добычей, решил больше без особых надобностей не сходить с обозначенных маршрутов. Как-то раз Танечка, ища что-то в рюкзаке, обнаружила дырку. К счастью, любопытную цейлонскую мышку содержание рюкзака не заинтересовало, но мы всё потенциально ценное для грызунов, на всякий случай, спрятали в сейф.

  Когда очередным ленивым вечером за нами как-то неожиданно приехал Валевит, провожать слепых постояльцев пришёл чуть ли не весь личный состав отеля. Был особенно расстроен фонарщик Питер. Этот этнический тамил, один из немногих здешних христиан, регулярно подходил ко мне на пляже, чтобы поболтать и стрельнуть сигаретку. Под стать хозяину переживал и его шоколадный лабрадор Сулла, с явным удовольствием угощавшийся российским печеньем. Мы тепло попрощались с каждым и отправились в обратный путь, на Родину.

          Татьяна и Андрей Усачёвы

    ТВОРЧЕСТВО НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ

ПАРЕНЬ ЧТО НАДО
          Рассказ

Посещение кладбища для Николая Сергеевича было чем-то вроде трудовой повинности. Но, несмотря на это, он три раза в год безропотно сопровождал свою жену Антонину Михайловну в поездках на старый запущенный погост, где под двумя раскидистыми берёзами как-то уютно, если так можно сказать о кладбище, упокоились родители жены. 

 Обычно в мае они приезжали, чтобы, по выражению Антонины Михайловны, «обиходить могилки», а в июле и сентябре они бывали там в дни ухода родителей жены из жизни.

  Май в этом году выдался холодный, а после дня Победы даже высыпал крупный град. Установилась затяжная пасмурная погода с холодными влажными ветрами, пахнущими снегом.

— Давай-ка завтра поедем на кладбище, а то ещё чего доброго дожди зарядят, — сказала Антонина Михайловна, доглядев очередную часть одного из бесконечных телевизионных сериалов. Николай Сергеевич только вздохнул в ответ.

На другой день, погрузив в багажник своей зелёной «девятки» всё необходимое, они двинулись по ритуальному маршруту. Вела машину Антонина Михайловна. В отличие от мужа она любила эти поездки потому, что была единственным ребёнком в семье, и как любящая дочь продолжала заботиться о своих родителях даже после их смерти. А может, просто потому, что любила всегда и во всём порядок.

Они были не одни на кладбище. В придорожном кювете горел небольшой костёр: кто-то жёг мусор, в отдалении слышались негромкие голоса. Да полновластные хозяева таких уголков — вороны — чернели в березняке за дорогой, шумно обсуждая свои птичьи проблемы.

Время за работой летит незаметно. За пару часов Антонина Михайловна посадила цветы и навела порядок на этом пятачке земли. А Николай Сергеевич занимался малярными работами.  Вскоре на фоне жухлой прошлогодней травы приятно голубели оградка, скамейка и столик, стоящий между двумя памятниками. На результаты их труда с мраморной поверхности молча взирали лица родителей жены. Николай Сергеевич снял прорезиненные перчатки и достал из сумки, висящей на берёзовом сучке, термос с горячим чаем и бутерброды в пластиковом контейнере. Осторожно установив всё это на узкой поверхности памятника, сделал приглашающий жест рукой — прошу к столу, мадам.

— Спасибо, Коля, — просто сказала она, довольно улыбаясь. — Что-то я и вправду проголодалась на свежем воздухе, а ты свою «маслёнку» не забыл?

— Как можно, Тоня, — и Николай Сергеевич достал из внутреннего кармана куртки плоскую серебряную фляжку — подарок коллег в день его выхода на пенсию. Сама собой у них появилась традиция брать этот сосуд с собой в поездки. Открутив высокую пробку, наполнил её коньяком и неспешно выпил. Смачно крякнул и взял протянутый женой бутерброд.

— Тоня, ты посмотри, а погода-то наладилась.

— Ну да, это мама с папой радуются, что мы приехали.

Николай Сергеевич налил себе ещё одну крышечку и взглянул на фотографии тестя и тёщи. Странно, но их лица действительно выглядели довольными. Он кивнул им и опять не спеша вылил в себя приятно обжигающий напиток.

— Ты представляешь, Коля, как хорошо здесь будет летом? — возбуждённо говорила Антонина Михайловна, прихлёбывая из стаканчика горячий чай. Она говорила что-то ещё, но Николай Сергеевич уже не слушал её. «А вот кто будет нас навещать и «обихаживать» наши могилки, — думал он. — Нам ведь и самим уже за шестьдесят».

Мысль не давала покоя, пока они шли к машине. Костерок в придорожной канаве уже догорел и лишь слегка дымился.

— Давай-ка, присыплем его земелькой, а то мало ли чего, — и Антонина Михайловна, ловко орудуя граблями, завалила едва тлеющие угли влажноватым песком.

В то время, как она справлялась с этой нехитрой работой, Николая Сергеевича что-то заставило обернуться. Его внимание привлекла одна могила. Привлекла своей заброшенностью. Она совсем сравнялась с землёй. Неопределённого цвета тумбочка с прибитой к ней в виде креста деревянной планкой печально склонилась в сторону дороги. Он подошёл к могиле ближе. Едва различимая надпись на планке гласила: «Василий Лопарёв». Рядом неумело изображён якорь и пониже в скобках: «Парень что надо».

— Ё-моё! — невольно вырвалось у него. — Васька!

— Кто это, Коля? — спросила подошедшая Антонина Михайловна.

— Да Васька же Лопарёв, — ответил он, не отводя взгляд от деревянной планки.

— Ты уверен?

— Да вот же написано: «Парень что надо»
и якорь, вон, посмотри!

Не раздумывая, Антонина Михайловна взялась за грабли, приводя в порядок и этот клочок земли. Николай Сергеевич выровнял тумбу и с помощью двух булыжников укрепил её.

— Подожди, Коля,  — Антонина Михайловна присела перед тумбой. — Тут что-то написано.

С большим трудом им удалось разобрать: «9-ое мая 1998 г.».

— Умер в свой любимый праздник, — потрясённо выдавил Николай Сергеевич. Он достал из кармана заветную «маслёнку» и до краёв наполнил походную чарку. Подошёл к тумбе и легонько постучал по ней этим бокальчиком. — Ну, Василий,  — и запнулся, не зная, что говорить в таких случаях…

— Царствие небесное, — подсказала жена.

— Да, да, царствие небесное, — повторил он, бросив на неё благодарный взгляд. И, шумно выдохнув, быстро, в один глоток, выпил. Немного постояв, снова наполнил чарочку, а затем, наклонившись, аккуратно вылил её на могилку.

— Это что же, одиннадцать лет прошло, а ты мне и не говорил.

— Я и сам-то не знал, думал, что он в Архангельск либо в Мурманск опять подался.

Почти всю обратную дорогу в машине молчали.

— Сколько же ему лет было? — спросила Антонина Михайловна, когда они встали у железнодорожного переезда в ожидании поезда.

— На двадцать лет старше меня, получается, что семьдесят.

Про себя Николай Сергеевич очень удивился, ведь при жизни жена не любила Ваську. Да в принципе и было за что, ведь «парень что надо» пил вовсю, а в последнее время бомжевал. Где бы он ни работал, его отовсюду увольняли за пьянство.

Николай Сергеевич знал Василия Лопарёва давно. Тогда он ещё не был Николаем Сергеевичем, начальником планового отдела, уважаемым человеком. Он тогда был Колькой Субботиным, воспитанником детского дома и учился в классе шестом  или в седьмом. Заведующая детским домом Нина Ивановна часто приглашала в гости к детям артистов, писателей, ветеранов войны. Однажды к ним приехал бывший юнга Северного флота, участник войны. К ребятам вышел невысокий, быстрый в движениях и совсем не старый человек. Разрез глаз и скуластое лицо выдавали в нём человека, знающего суровую жизнь северной тундры. Его грудь украшали три медали и орден Красной Звезды. Это и был Василий Лопарёв. Он очень интересно рассказывал о школе юнг. О непростых условиях военного времени и как юные моряки с честью выдержали эти трудные испытания. Говорил легко и почти всё время улыбался. По всему было видно, что человек он весёлый и добрый. Но, когда его попросили рассказать, за что был награждён орденом, он вдруг сделался серьёзным и строгим. Немного помолчал и потом рассказал такое, что не только мальчишки, но и все девчонки захотели стать моряками. Николай Сергеевич уже позабыл подробности и отдельные детали той истории, но основную нить повествования запомнил на всю жизнь.

А было так. В декабре 1941-го  тринадцатилетний Васька Лопарёв вместе со своим отцом, тоже, кстати, Василием, вёз свежую оленину на двух оленьих упряжках в госпиталь для раненых моряков. От их оленеводческого колхоза до Мурманска добирались почти сутки. И вот когда они уже подошли к городу, внезапно налетевший «мессершмитт» сначала обстрелял их  из пулемётов, а потом сбросил небольшую бомбу. Впрочем, этой «небольшой» бомбы вполне хватило, чтобы ранить Ваську, убить его отца и всех оленей. Сделав своё чёрное дело, самолёт улетел. У Васьки была перебита рука. Он стоял на окровавленном снегу возле убитого отца и не знал, что ему делать. А вскоре от потери крови он и сам потерял сознание.

Очнулся  в госпитале, в том самом, куда они с отцом и должны были привезти мясо. Подобрал его патруль, и вызвав машину, вместе с тушами оленей доставил по назначению. Медперсонал госпиталя прозвал Ваську кормильцем. От отца ему остались курительная трубка, большой охотничий нож и карабин, на ложе которого имелась медная пластинка с дарственной надписью: «Василию Лопарёву за отличную стрельбу. С. Киров». У этого карабина была своя история. Васька в то время был совсем маленьким. Отец с матерью взяли его на ежегодный праздник Севера. В состязаниях по стрельбе отец уложил все мишени, стреляя из своей старой берданки. На состязаниях присутствовал Киров. Сергей Миронович любил Север и не раз приезжал в Заполярье. Ему очень понравилась стрельба отца. Киров крепко пожал ему руку, потом подхватил маленького хохочущего Ваську и несколько раз подбросил его высоко вверх. Праздник закончился, все разъехались, а через две недели Лопарёвым из далёкого Ленинграда пришла посылка. В ней были конфеты, игрушечный крейсер, новенький карабин с дарственной надписью и сотня патронов в придачу.

И вот теперь нож и карабин находились в комендатуре. Никто и не думал выдавать их Ваське — мал ещё.
А раненый мальчишка прижился в госпитале. Он помогал сёстрам разносить по палатам лекарства и ухаживать за лежачими тяжелоранеными.

Однажды в госпиталь поступил шкипер, так, кажется, на флоте зовут капитанов рыбацких шхун. Николай Сергеевич не помнил ни фамилии, ни имени этого человека. А попал  шкипер в госпиталь по нелепому случаю. Шёл себе по причалу, поскользнулся, упал и сломал ногу. Причём перелом оказался открытым. Правда, с моря дул шквалистый ветер, и причал был покрыт тонким слоем льда, но всё равно обидно, когда идёт война, получать такие мирные травмы. Васька и шкипер очень подружились. Подружился мальчишка и с экипажем шхуны. В свободное время моряки навещали своего капитана, и им полюбился  смекалистый и смешливый юный оленевод. Время шло, рана у Васьки заживала быстро. Что с ним делать дальше, врачи не знали. До родного колхоза путь не близкий и отпускать его одного врачи ни за что не соглашались. Заживала нога и у шкипера. Просоленный насквозь  штормами и морскими ветрами рыбак предложил пацану пойти в море искать рыбацкое счастье. Васька с радостью согласился.

Экипаж принял его радушно. Шхуна  была небольшая. Слабенький дизель не позволял ей считаться быстроходной. Но если дул попутный ветер, шхуна поднимала все паруса и скользила по гребням волн легко и стремительно. Васька постепенно привыкал к морской жизни. Шкипер обучал его премудростям рулевого, учил вязать морские узлы. Ему было интересно знать, как работает двигатель, как правильно и быстро надо ставить паруса. Помогал он и на камбузе. Был на их судёнышке настоящий спаренный пулемёт, и боцман научил Ваську управляться с ним.

Но особенно ему нравилось быть вперёдсмотрящим. Для этого нужно было забираться в воронье гнездо, так называлось сооружение, похожее на большую бочку, прикреплённое к мачте. Рыбаки были люди в возрасте, им не очень-то хотелось карабкаться на эту верхотуру. Васька с удовольствием подменял их.

Шкипер был в Мурманске человеком известным. Он сходил в комендатуру и сумел убедить строгих военных в необходимости вернуть Ваське карабин отца. Повезло, что отца тоже звали Василием. А ещё то, что мальчишка и сам здорово стрелял. Все пять патронов, которые ему выдали для проверки, он с приличного расстояния послал в пустую консервную банку.

Васька обладал отличным зрением. Сидя в вороньем гнезде, он видел далеко вокруг. И научился различать типы кораблей и самолётов. Не раз наблюдал, как проходили огромные караваны судов в сторону Архангельска и Мурманска. Как-то раз видел и перископ немецкой подводной лодки. Их шхуна шла тогда под парусами, и немцы, видимо, пожалели торпеду на рыбацкое судёнышко. Но, скорее всего, они  не хотели себя обнаруживать. По небольшому буруну, тянувшемуся за перископом, шкипер определил курс подлодки и отправил в штаб флота радиограмму. Вскоре Васька увидел, как в отдалении проследовали три морских охотника, а потом рыбаки услышали далёкие разрывы глубинных бомб. Вечером на шхуну пришла ответная радиограмма, в которой командование благодарило экипаж, и сообщало, что вражеская лодка была обнаружена и потоплена.

Уже больше полугода ходил в море Васька. Он подрос, окреп и стал заправским моряком. В один из августовских дней 1942-го их шхуна возвращалась в Мурманск. Шли с богатым уловом трески, все были довольны. Они разминулись с транспортным конвоем, идущим в Архангельск. Васька сидел в вороньем гнезде и с интересом следил за конвоем. В основном это были суда класса «Либерти» и «Виктория», их сопровождали наши эсминцы и английские фрегаты. Стояла прекрасная погода. Спустя примерно час, возле Кильдинского плёса прямо по курсу шхуны он заметил два «хейнкеля». «Воздух!» — закричал Васька. Все кинулись по своим  местам. Шкипер занял место у штурвала, к пулемёту приник боцман. Стрельбе из пулемёта очень мешал такелаж и мачты корабля. Хорошо ещё, что паруса были убраны и шли на дизеле. Все понимали, что они не нужны самолётам: те ищут караван. Но «хейнкели» неожиданно пошли на снижение. Сначала они обстреляли судно из пулемётов, а потом сбросили бомбу и улетели, идя по следу каравана. При обстреле был тяжело ранен боцман и два матроса. Пулемётная очередь срезала  такелаж, и часть оснастки рухнула на палубу, а другая  беспомощно повисла на мачтах. Лишённые опоры, они опасно наклонились над бортами. Бомба не попала в шхуну, но, упав за кормой, всё же изрядно навредила. В трюме появилась течь, заклинило пулемёт,  а ещё судно перестало слушаться руля. Повреждённая шхуна принялась описывать круги.  Шкипер перевёл дизель на холостые обороты и объявил аврал. Никакой паники не было, одни откачивали воду из трюма, другие убирали с палубы обрывки снастей, кто-то оказывал помощь раненым.

— Руби мачты, — приказал шкипер. — Вася, ты где?

— Здесь, в гнезде, — ответил Васька, пытаясь выпутаться из-под обрывков вант и фалов, которые огромным комом упали на него после первой же пулемётной очереди. К тому же мачта стояла под углом, и Васька никак не мог найти точку опоры. Мешал ему и карабин. Застучал топор под основанием второй мачты. Наконец, Ваське удалось встать на четвереньки, и он уже собрался было выбираться из своего укрытия, как вдруг, услышал какой-то посторонний звук.

Он бросил взгляд на море и обомлел: менее чем в полукабельтове от него вдруг вспенилась вода и из неё начала подниматься чёрная громада. «Подводная лодка», — догадался он и затаился. Над рубкой затрепыхал мокрый треугольный флажок со свастикой. На влажном боку рубки виднелся номер двадцать два. Васька запомнил эту цифру на всю жизнь. На палубе всё замерло, только чуть слышно постукивал на холостом ходу движок шхуны.  Кто-то кинулся к пулемёту, но напрасно. Турель его никак не хотела вращаться, и стволы грозного оружия беспомощно глядели в небо. А лодка меж тем уже всплыла и мягко закачалась на волнах. Громыхнуло железо и на мостик рубки       выбрались два офицера. Они негромко о чём-то говорили, оглядывая горизонт. Следом за ними вышли два матроса в чёрных свитерах. Они сошли с рубки на мокрую палубу. Один из них неожиданно поскользнулся и чуть не  упал,
но второй ловко подхватил его и помог удержаться на ногах. Оба громко захохотали. Один из офицеров что-то резко сказал им и матросы, подойдя к зачехлённой пушке, принялись распаковывать её.

А вокруг лениво плескалось море, ярко светило солнце. Враги вели себя так, словно не замечали беспомощную шхуну. Офицеры закурили. Васька прекрасно видел и голубоватый дымок сигарет, и густую щетину на их бледных от недостатка солнечного тепла и света лицах. И вдруг, Васька понял: сейчас немцы будут их топить. Он вспомнил про карабин. Его ствол был направлен в сторону врага и был незаметен среди обрывков оснастки. Васька устроился поудобнее и навёл прицел на матросов, возящихся с пушкой. Они уже расчехлили её. Потом передумал и направил винтовку на офицеров. Плавно нажал на спуск и старший, отдававший приказы, дёрнувшись,  повис на поручнях. Второй успел только повернуть голову в сторону шхуны и рухнул спиной на палубу лодки. Матросы, заслышав выстрелы, замерли на секунду, но только на секунду. Один из них резко припал к прицелу пушки, но Васька опередил его, и фашист, запрокинув голову, полетел в воду. Второй же оставил пушку и бросился к трапу,  но меткая Васькина пуля догнала его на мостике и он, взмахнув руками, упал внутрь лодки.

— Молодец, Вася! Бей их! — услышал Васька крик шкипера. И в этот момент над бортом рубки на мгновенье показалась чья-то голова и тут же исчезла. Васька выстрелил, но чуть опоздал. На лодке опять громыхнуло железо и она начала срочное погружение.

Море за всё это время оставалось спокойным. Но всё же шхуну развернуло носом в направлении вражеской субмарины. Видя, что враг уходит, шкипер предпринял отчаянную попытку задержать его: «Полный вперёд!» — скомандовал он, и слабенький дизелёк бросил хрупкое судёнышко на стальную громаду. Как ни старался шкипер закладывать штурвал, шхуна не слушалась руля, но всё же ударила днищем по палубе погружавшейся лодки. После этого удара неведомая сила вырвала Ваську из уютного вороньего гнезда и он, на секунду затмив собой скупое северное солнышко, плюхнулся в ледяную воду. Плавать он не умел, но ему  бросили спасательный круг. Когда его, наконец, подняли на борт, от страха и холода он не мог говорить. Вот тут впервые Васька и попробовал спирт, поднесённый ему чьей-то «доброй» рукой.

Память Николая Сергеевича не сохранила всех подробностей той захватывающей истории. Не помнит, как морской охотник пришёл на помощь подбитой шхуне и как они добрались до Мурманска. Не помнит, какие повреждения лодке нанесла рыбацкая шхуна, ударившая её своим днищем. Видимо, повреждения были серьёзными, поскольку фашисты могли лишь всплывать и погружаться. Ночью, когда немцы при свете фонариков пытались отремонтировать своё судно, наши моряки обнаружили их. Лодка вместе с экипажем была взята в плен. Позже выяснилось, что помимо двух матросов гитлеровской подлодки, Васька застрелил  её капитана и штурмана, куривших на мостике. Вот уж действительно, курение — вред!

За этот подвиг экипаж шхуны был награждён медалями, а шкипер и Васька — орденами Красной Звезды. Потом, когда Ваське говорили, что с момента появления немецких самолётов и до  его героического «полёта» над Баренцевым морем с последующим погружением в него прошло меньше пятнадцати минут, он не поверил. Ведь ему казалось, что он воевал целый день. Как бы там ни было, но с того дня Васька стал популярным на всём Северном флоте. О нём писали газеты, он даже попал в кинохронику. Командование флота выдало ему направление на учёбу в школу юнг.

Надо сказать, что учёба давалась Василию Лопарёву тяжело. И это понятно, ведь жизнь в оленеводческом колхозе не позволяла ему регулярно посещать школу. Ваське приходилось подсоблять в работе отцу. Но он очень старался. Помогали ему  товарищи по учёбе. Да и преподаватели, видя усердие курсанта, никогда не отказывали ему в помощи. В результате школу юнг Василий Лопарёв окончил с отличием. Он был направлен на родной Северный флот. Служил боцманом на морском охотнике. Их кораблю удалось потопить вражеский крейсер, сбить один самолёт, они участвовали в высадке десанта в Норвегии. И всегда рядом с ним шла его невероятная популярность.

После войны он демобилизовался и уехал в родной колхоз. Но тамошняя жизнь была уже не для него. Работал механиком в различных пароходствах: в Мурманске, Архангельске, Петрозаводске. Лопарёв был желанным гостем в школах, вузах и на предприятиях. Нередко эти встречи заканчивались банкетами. Он потихоньку спивался. Но когда стал неделями прогуливать, заявляя, что ездил на встречу с трудящимися в тот или иной отдалённый район будучи при этом в изрядном подпитии, слава отвернулась от него. Лопарёва стали увольнять. Семьёй он так и не обзавёлся, но, может быть, это и к лучшему. Какое-то время ему помогал бывший его командир с морского охотника, который дослужился до адмирала и стал командующим Северным флотом.

Однако адмирал вскоре умер: осколок, который он носил с войны под сердцем, однажды шевельнулся и человека не стало. Василия Лопарёва перестали приглашать на встречи с ветеранами. О нём все забыли. Так слава погубила своего же носителя.

Леонид Авксентьев

Окончание читайте в следующем номере

     ПАМЯТЬ СЕРДЦА

ДЕДОВА МЕДАЛЬ

Все мальчишки с улицы Пархоменко от «Посадки» до Речной завидовали Кольке Широносову. У кого-то из  «жирных» городских, часто приезжавших в наш дачный посёлок порыбачить в местной речке да подышать свежим воздухом, он выменял на какую-то занюханную ерунду самый настоящий новенький перочинный ножик. С тех пор в нашей любимой игре «землемер» Николаю равных не было. Его красавец с блестящей зелёной рукояткой ястребком летел в воздухе и так уверенно вонзался в самую твёрдую землю под нужным углом, что наши заточенные гвоздики и шильца с деревянными ручками казались по сравнению с ним дряхлыми «кукурузниками». У всех горели глаза, и многие пацаны предлагали Кольке взамен и коллекцию марок, и значки, и даже переводную картинку с полуголой красавицей, привезённую из далёкой Германии, но он лишь небрежно отмахивался и презрительно сплевывал сквозь зубы: «Удивили…» Мои друзья Лешка Коноплин и Мишка Горлов собирались даже побить его, чтобы в честной драке завоевать желанный ножик, но я их отговорил. Мы вместе разработали целый заговор, как вызвать Кольку на какой-нибудь спор, чтобы он обязательно проспорил, но всё как-то не получалось. 

Развязка наступила, как всегда, неожиданно. Весёлым солнечным утром в начале мая Колька Широносов своим фирменным свистом вызвал меня на улицу. Вид у него был  необычно взъерошенный.

— Хочешь мой ножичек? — спросил он сразу.

Ещё бы! Ведь это самый высокий предел желаний любого мальчишки! Колька понизил голос почти до шёпота:

— Тут один городской придурок медалями интересуется. Только ему нужны не юбилейные, а настоящие  боевые. У меня дед на войне погиб, и медалей от него не осталось, а у твоего — вся грудь блестит. Принеси любую — и ножик твой!

Я остолбенел:

— Это получается, что я её украду?

— Эх! — сплюнул Колька с досадой. — Я-то считал тебя среди нас самым умным. Книжки читаешь! А ты такой же дурак, как и все. Твой дед даже не заметит, у него этих медалей… Просто я к тебе первому пришёл, ты мой друг. А я сейчас любому другому предложу, и никто не откажется.

И пошёл в сторону дома Витьки Сенцова. Кровь, словно первая струя из огородного шланга, ударила мне в виски. Сейчас этот конопатый  шибздик Витька, которого ребята не всегда брали в свои игры, на целое лето станет королём улицы! И всё потому, что у него будет этот ножик. Я догнал Кольку и попросил подождать.

Взрослых дома не было, только младшая сестра Зинка возилась со своими куклами. Дедов парадный костюм занимал в шкафу особое место. Я выбрал самую тусклую, самую незаметную медаль «За отвагу», дрожащими пальцами отцепил её и побежал на улицу. А вечером Колька показывал всем новенький фонарик «жучок», работающий в трёх режимах в зависимости от частоты и силы нажатия на ручку. Такого не было вообще ни у кого!

— Это я на твою медаль поменял, — сказал он с ухмылкой.

Про нашу сделку мы поклялись молчать до могилы.

Девятого мая с утра дедушка засобирался на парад: побрился, наодеколонился, надел свою единственную белую рубашку, парадный пиджак и направился к зеркалу. Пиджак надевал всего два раза в год — на парад Победы и 7 ноября, когда в местном клубе поздравляли всех заслуженных людей. И вдруг благочинную тишину разорвал сердитый бабушкин крик:

— Да ты сам потерял её где-нибудь. Вечно, как напьёшься, забываешь свой костюм то на вешалке, то на стуле. Да кому она нужна,  твоя медаль?

Страх с невероятной силой выбросил меня на улицу. Несколько раз покружившись волчком по окрестным переулкам, я решил вернуться домой и спрятаться на чердаке до вечера, а потом во всём признаться. Дедушка сидел на пороге в белой рубашке без пиджака и тихонько плакал. Рядом стояла открытая бутылка недорогого портвейна.

— Это правда? — чуть слышно спросил он.

Оказывается, моя младшая сестра, которую не интересовало ничего, кроме её кукол и кошек, видела в тот злополучный день из окна, как я отдавал дедову медаль. Мои родители сразу пошли к Колькиной матери, которая воспитывала его одна без отца, но так  ничего и не добились.  Колька слёзно клялся, что того городского мальчишку он видел в первый и последний раз в жизни. На семейном совете решили было всыпать мне ремня по полной программе и неделю не выпускать на улицу, но дед меня отстоял:

— Маленький ещё… Вот подрастёт, может, поймёт.

Он выпил ещё немного вина, снял свою нарядную рубаху и на парад не пошёл.

Говорят, время — лучший лекарь. Много лет минуло с того майского дня. Давно нет в живых моего дедушки. Коля Широносов с первым призывом попал в Афган и вернулся домой в цинковом гробу. А я живу… И чем дольше, тем острее Колькин ножик и ярче дедова медаль.

       Анатолий Кобзев

         ПОЭЗИЯ

КРАСНОЯРСКИЙ ПОЭТ РОДОМ ИЗ ВОРОНЕЖА

Покопалась в своих компьютерных записях и наткнулась на «Игру со зрителями», которую я проводила на юбилейном вечере, посвящённом пятидесятилетию Анатолия Николаевича Кобзева. Почти все вопросы этой игры актуальны до сих пор, например: «За какую футбольную команду он болеет? За «Спартак»; «За какое право выступает поэт? За «Право на ошибку» — так называется один из его сборников. А вот ещё вопрос:  «Волосы какого цвета особенно нравятся Анатолию?» Впрочем, на этот вопрос всеобъемлюще отвечают его стихи:

  Босоногая ночь опустила мне руки на плечи

  И коснулась губами моей не побритой щеки.

  Ветер, словно колдун, гасит окна, как свечи,

  И лукаво снимает с деревьев седых парики.

Рядом осень-плутовка прокралась походкою лисьей,

Днём лаская теплом и пугая морозцем к утру.

Работяга-октябрь нас с тобою бросает, как листья,

То друг к другу прижав, то рассыпав опять на ветру.

Я влюблён в нашу осень, дарящую щедрые встречи,

Где прощальное золото с матовым солнцем слилось...

  Долгожданная ночь твои руки опустит на плечи,

  И душа запылает в костре золотистых волос.

  Разумеется, главным содержанием творчества тонкого лирика является любовь, ведь на этом  стержне держится всё прекрасное на земле. Его стихи очень мелодичны и легко ложатся на музыку. Да, он такой, наш юбиляр, красноярский поэт родом из Воронежа, — открытый, мягкий, доверчивый, убеждённый в том, что добро всегда побеждает зло. Впрочем, лучше почитать сами стихи, чем рассуждать о них:

  Я выживу, не покривив душой,

  Я выстою, не подогнув коленей,

  Пока храню высокое стремленье

  Вернуться в мир, лазурный и большой,

  В котором только двое — ты и я,

  В котором близость рук и душ сплетенье

  Цветы срывают с гребня вдохновенья,

  Бросая их на ложе бытия.

И он придёт, наш день. Нескоро пусть,

Как солнца луч, желаемый и сладкий.

Тебе скажу я просто: «Всё в порядке!»

И в волосы твои лицом уткнусь.

Поэту нравится возвращаться к знаменательным деталям эмоционального фона событий. Читателям запоминаются рифмованные плоды его образного мышления:

Волосы твои — у нашей осени,

И большие серые глаза.

Золотые листья ветры сбросили,

И осталась хрупкая лоза.

А дожди идут, не унимаются,

Стук холодных капель тело жжёт,

А она надеждой утешается:

Может быть, тепло ещё придёт?

 Мне близка печаль необъяснимая,

 Беззащитность чистых тихих снов.

 Как же мне спасти тебя, любимая,

 Уберечь от будущих снегов?

У автора есть яркая индивидуальность, легко узнаваемый творческий почерк. Труднейшие задачи трогательного и выразительного звукописания он решает по-своему, что чрезвычайно ценно:

  Настал прощённый день. Господь, прости меня

  За то, что я люблю, в грехе своём сгорая.

  Как ранняя весна, капелями звеня,

  Поёт моя душа. И на пороге рая,

  Коль зададут вопрос суровые уста,

  Отвечу, не стыдясь и глаз своих не пряча:

  «Как синева небес, любовь моя чиста.

  Прости меня, Господь, но не хочу иначе!»

  Заглянула я в свои записи, и сразу же всплыл в памяти тёплый майский вечер. Мы возвращаемся из Дома Искусств, где проходило торжество. Кажется, что это было совсем недавно. На самом деле прошло почти пять лет. 18 мая 2014 года самобытному лирику исполняется уже 55, и мне вновь предстоит провести очередную  творческую встречу поэта Кобзева с поклонниками его таланта.

  Анатолий родился в Воронеже, учился в Павловской средней школе для слабовидящих, затем в Кисловодске получил профессию массажиста, там же встретил Галину из Красноярска. В начале восьмидесятых супруги Кобзевы приехали в родные места жены.

  Вскоре состоялось моё знакомство с новоявленным сибиряком. Однажды я обратилась к Галине за помощью как к специалисту, так как хорошо её знала и даже учила в вечерней школе. Однако, загруженная домашними делами, спасать меня от остеохондроза она отправила своего мужа, благо, мы жили рядом.

  Врачеватель оказался человеком коммуникабельным, с ним было легко общаться. Мы говорили обо всём на свете, в том числе о поэзии, то есть о вещах духовных и возвышенных. И поэтому мне было неловко спрашивать о такой прозе: «Сколько я должна заплатить за массаж?» Потом предстояло бы ещё отсчитывать необходимую сумму. Как вы, наверное,  помните, в те времена на Енисей ехали романтики, главным образом, не за деньгами, а «за туманом и за запахом тайги». И я подала Анатолию весь кошелёк, сказав, чтобы сам взял, сколько нужно. Позже он говорил, что никто и никогда больше таким оригинальным способом с ним не рассчитывался. В ходе лечения выяснилось, что молодой массажист пишет стихи. В то время я уже была директором краевой спецбиблиотеки для слепых, в которой успешно работало литературное объединение самодеятельных авторов «Былина». Конечно же, я пригласила туда Анатолия. С той поры нас связывает дружба, проверенная временем. По крайней мере, испытание водой она выдержала.

  Расскажу об одном случае почти двадцатилетней давности. Летом мы небольшой дружной компанией ездили в выходные дни на базу отдыха, принадлежавшую Красноярскому УПП. Домик базы стоял, да и сейчас вроде бы стоит, на берегу горной и гордой красавицы Маны, чуть выше её впадения в Енисей. Река в этом месте не очень широкая, максимальная глубина — чуть выше пояса, но течение необычайно быстрое, вода с бешеной скоростью пытается вырваться из тесного русла на простор. Дно и берег реки покрыты острыми камешками, поэтому в воду мы забредали только в обуви. Для этой цели я использовала босоножки, которые прочно держались на ногах, правда, подошва у них была пробковая. Однажды Толя предложил мне вдвоём перейти вброд на противоположный берег. Сам он уже прошёл таким маршрутом и сказал, что это здорово. Я согласилась, и мы, крепко держась за руки, двинулись за острыми ощущениями. Анатолий шёл со стороны течения, принимая на себя всю его мощь. Чувство восторга от преодоления неистового потока было непередаваемым! На следующий день мы уговорили присоединиться к нам мою тёзку, Толину жену. На противоположный берег наша троица ещё как-то перебралась, хотя и с большим трудом, потому что Анатолий физически не мог закрыть нас обеих от стремительного течения. Я чувствовала, что нам нельзя ещё раз испытывать судьбу, Толе лучше поодиночке эвакуировать нас на наш берег. Но я не высказала вслух свои опасения, и в том же порядке мы двинулись в обратный путь. Вот тут-то Мана и показала свой характер: она пыталась нас опрокинуть, сбить с ног. Мы образовали треугольник, держа друг друга за руки, и изо всех сил сопротивлялись течению, стараясь устоять, но пробковые босоножки предательски пытались лишить меня опоры и вытолкнуть мои ноги на поверхность. Если бы это произошло, то меня разбило бы о камни и брёвна, оставшиеся от прошлых лесосплавов. Галю несколько раз сбивало с ног, и вода накрывала её с головой. Как и положено, хладнокровнее всех был мужчина. Не давая нам поддаваться панике, он всё время что-то говорил, но запомнились только слова: «Девчонки, держитесь!» Мы яростно боролись за жизнь и, в конце концов, выбрались на безопасное место.

На берегу с тёзкой случилась истерика. К великому моему удивлению, я обнаружила, что мои плечи остались сухими, хотя ноги были разбиты в кровь. Придя в себя, мы не скупились на шутки по поводу случившегося. Друзья рассуждали, почему это река не приняла нас в этот день, и предлагали варианты эпитафий, какие бы они нам посвятили. Наше приключение имело счастливый конец благодаря выдержке и самообладанию Анатолия, ведь он, спасая свою жену, не бросил меня. Кто знает, как поступил бы на его месте кто-нибудь другой.

  Много воды утекло с той поры, и не только в Мане. Немало событий произошло и в стране, и в жизни каждого из нас. Но я знаю, что на Кобзева и сейчас можно положиться, в трудную минуту он обязательно придёт на помощь, даст взаймы деньги, даже если они у него последние. А это в наше время тоже дорогого стоит. Когда у меня случилась беда (мужу потребовалась срочная онкологическая операция), Анатолий Николаевич позвонил заведующему хирургическим отделением краевого онкодиспансера и попросил ускорить госпитализацию, ибо медлить было нельзя. Замечу, что линии судьбы маститого врача и массажиста лишь иногда пересекались на почве занятия литературным творчеством. Далеко не каждый бы стал лезть к в общем-то малознакомому «собрату по перу» с чужой бедой, а вот Анатолий решительно вмешался в ход событий, поэтому его искренним строчкам о верной дружбе я безоговорочно верю!

  Если вместо горячей любви

  Ворвалась в сердце дикая вьюга,

  Если выход не можешь найти

  Из судьбой отведённого круга,

  Если песню оставишь в пути,

  Потеряв нить надежды упругой,

  Дай мне знать. Позвони. Позови.

  И я буду. Даю слово друга!

  При вступлении  Анатолия Николаевича в Союз писателей России одну из рекомендаций ему дал руководитель среднего звена, который занимался словесностью в свободное от работы время. При всей его занятости он решил заглянуть в принесённые книжки, а по привычке начал с конца сборника «Прощённый день». Там было напечатано:

Я всех простил, и мне легко.

Своей обиды чёрный камень

Забросил в небо далеко,

И он исчез за облаками.

Я всех простил и смог понять,

Какою заплатить ценою,

Чтоб так же поняли меня

Однажды преданные мною.

 Спустя несколько лет, на одной из литературных тусовок этот прозаик, а по совместительству влиятельный чиновник, признался поэту, что со школы не зубрил стихи, но его миниатюру выучил и обязал всех подчинённых сделать то же самое. Частенько, отправляясь к начальству «на ковёр», ответственный товарищ, как молитву, мысленно повторяет эти спасительные строчки —  помогает!

  Более тридцати лет Анатолий живёт в Красноярске, лечит людей и пишет стихи. За все эти годы у него было издано три авторских сборника: «Прощённый день», «Право на ошибку» и «Причастен». Почему-то ему захотелось, чтобы их названия начинались с одной и той же пары букв.

  Стихи он начал писать ещё в детстве. Первое признание пришло после участия в литературном конкурсе, посвящённом Дню Великой Победы. Стихотворение «Я не был на войне», написанное в пятнадцать лет, было названо лучшим и опубликовано в районной газете «Маяк Придонья»:

  Я не ел чёрный хлеб вперемешку с песком

  И не полз по телам, перепачканным глиной,

  Я не шёл по горящей Европе пешком,

  Чтобы знамя поднять над Берлином.

Не кружил «мессершмитт» над моей головой,

Дождь свинцовый роняя навстречу.

И не мне политрук перед самой Москвой

Говорил, чтоб держался покрепче.

  Я с последней гранатой не падал под танк

  И не плакал над телом не вставшего друга,

  И не я через пламя смертельных атак

  Шёл вперёд, как бы ни было туго.

Я в холодной землянке не пел про весну

И под крики «ура!» не бросал шапку в небо.

И не я умирал, проклиная войну,

Потому что в те годы я не был.

  Опоздал я с рожденьем. Из книг да кино,

  Из рассказов в боях поседевшего деда

  Узнавал я о том, как рождалось оно:

  Это гордое слово: «Победа»!

  Подвиги советских солдат волновали его и двадцать лет спустя. За стихотворение «В засаде» он был удостоен звания лауреата очередного творческого состязания:

  Туман расстилается белой попоной,

  Хвосты по земле волоча.

  Сидим мы в засаде с Володькой Гапоном,

  Зубами от стужи стуча.

Гапон — это кличка, прозвали ребята

За нрав его хмурый и злой.

А так он — Попов, неказистый, горбатый,

Но в нашей засаде старшой.

  Четвёртые сутки болотною гнилью

  Мы дышим да кормим мошку.

  Отёкшие ноги застыли, заныли,

  И всякое лезет в башку.

Володька, тот вовсе осунулся мордой,

Лишь нос багровеет, как мак.

Четвёртые сутки! Какого же чёрта

Сидеть без замены вот так?!

  Солдатское счастье — сухие портянки

  Да спиртика пару глотков.

  Густеет туман, как сметана из банки,

  Не видно на десять шагов.

Кого угораздит ходить по болоту

В такую погоду сейчас?

Свернуть «козью ножку» большая охота,

Но разве нарушишь приказ!

  Прошу я сержанта: «Давай-ка, братишка,

  Закурим одну на двоих.

  Ведь жизнь коротка: от медали до «вышки»,

  Сам знаешь, один только миг.

Сгниём мы с тобой в этой хмари болотной

И некому будет отпеть.

А вот табачок краснодарский добротный,

Куда же теперь его деть?»

  Володька, бедняга, намаялся, верно,

  И сразу душою обмяк.

  В обрывок газеты «Заря коминтерна»

  Сам нежно ссыпает табак.

Дымок ароматный, густой и дурманный,

плывёт, как забытый напев...

Но вдруг мой старшой отшатнулся, как пьяный,

Сказать ничего не успев.

  Чужая граната тихонько, как мышка,

  К его подползает ногам.

  Мелькает в мозгах, что обоим нам — «крышка».

  Прямая дорога к богам!

Секунда, как год, проведённый в неволе,

Но, воздух глотнув полным ртом,

Сержант приседает, как будто от боли,

Гранату накрыв животом!

И снова туман, ненавистный, кудлатый,

Окутал меня, обволок.

Туманом заляпаны стены палаты

И белый её потолок.

  Глаза закрываю и падаю в бездну,

  Но губы мне мочат водой.

  Хочу зарыдать, да рыдать бесполезно!

  И я выдыхаю: «Старшой!..»

Уходят года. Только снова и снова

Мне жить не даёт этот сон:

Сидим мы в засаде с Володькой Поповым —

Сержантом по кличке Гапон.

В прошлом году библиотекой был объявлен литературный конкурс на тему «Великий мой язык», на который Анатолий представил стихотворение «Моему деду». Компетентное жюри единогласно признало его лучшим в номинации «Поэзия»:

Мой дед ругался по-немецки,

Всё потому, что был в плену.

Боялся он бесед простецких

Про ту великую войну.

Не дезертировал с позором

И никого не предавал,

Но откровенных разговоров

Сам о войне не затевал.

Кто виноват, что в сорок пятом,

Когда последний бой затих,

Он выжил в том плену проклятом,

Один — на тысячу других.

Потом среди глуши еловой,

Где горький смрад от лагерей,

Мой дед познал, что «сип валовый»

Страшней каких-то матерей.

Когда прорвался луч свободы,

 Дед возвратился в отчий дом

Из довоенных счетоводов

Обычным сельским пастухом.

А что ему... С улыбкой детской

Под пенье злющих комаров

Он матерился по-немецки

На заблудившихся коров.

И у Буренки или Зорьки

С утра не лезла в рот трава:

Какого хрена после дойки

Летят заморские слова?

У гроба не было оркестров,

 Не рвали залпы тишину —

Лишь две медали с тусклым блеском,

 И те — за финскую войну.

А на поминках по-соседски

Сказал мне кто-то: «Знай, пострел,

Твой дед ругался по-немецки,

А вот по-русски не умел...»

                      Галина Шушкова