Общероссийская общественная организация инвалидов
«Всероссийское ордена Трудового Красного Знамени общество слепых»

Общероссийская общественная
организация инвалидов
«ВСЕРОССИЙСКОЕ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ»

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

ЗДЕСЬ НАС ВОСПРИНИМАЛИ ВСЕРЬЁЗ

Так сложилось, что в школу для слепых я попал в 12 лет. Школа называлась Бийской, хотя находилась  в большом селе Соколово в 25 км от города.

До осени 1941 года школа и в самом деле находилась в Бийске, занимала просторный дом в удобном месте, а потом в город хлынули эвакуированные учреждения, спешно развёртывались госпитали и заводы. Помещений не хватало. И школу для слепых детей переселили в Соколово. Произошло это так спешно и суматошно, что школа осталась без музыкальных инструментов, без мебели и без литературы по Брайлю.

В школе я оказался в 1949 году. Потребовались месяцы, чтобы я привык к школьным распорядкам, к тому, что вокруг меня слепые ребята, а сам я для учителей и воспитателей всего лишь первоклассник, переросток с характером. Едва научившись читать, я с удивлением узнал от старших ребят, что в школе всего семь книг по Брайлю. Но ребят волновало другое. Они окончили восьмилетку. Средних школ-интернатов для слепых детей в те годы у нас в стране явно не хватало. И ребята ждали распределения не по средним школам, а по учебно-производственным мастерским Алтая. Один за другим парни и девушки уезжали кто в Барнаул, кто в Бийск, кто в Рубцовск.

В школу поступал журнал «Жизнь слепых». Не стану утверждать, что читал я его регулярно и с интересом, но всё же читал, и не редко. В журнальных публикациях рассказывалось, как ВОС организует учебно-производственные мастерские, куда трудоустраивает тысячи слепых, создаёт при УПМ общежития, красные уголки, столовые. В журнале было немало заметок об активистах ВОС и о тех, кто, преодолевая тяготы слепоты, учится в вузах и даже готовит диссертации на соискание учёной степени. Но вся эта деятельность ВОС и его активистов происходила где-то, не касаясь нашей школы.

Впрочем, у нас в те годы работали три незрячих учителя: две молодые женщины преподавали русский язык и литературу, а молодой человек учил ребят алгебре и геометрии. Какого качества знания они давали, я не знаю. Ведь они работали в 5 — 8 классах. Летом 1950 года они куда-то уехали, и ничего позитивного от их пребывания у нас в школе не осталось.

Я знал, должно быть, от старших ребят, что старенькая воспитательница Евдокия Прокопьевна Усольцева работает в нашей школе ещё с довоенной поры. Она единственная, кто переселился из Бийска в Соколово вместе со школой. Все годы она поддерживала отношения с бывшими воспитанниками, во всяком случае, не теряла их из виду. В школе не было учителя пения, и в 1951 году, наверняка стараниями Евдокии Прокопьевны, у нас появился Михаил Кузовлев, который взялся обучать учеников младших классов нотной грамоте  и правильному написанию нотных знаков по Брайлю. Кузовлев вряд ли обучался в музыкальном учебном заведении. Он был рабочим Бийской УПМ, речь его звучала попросту. Но на баяне он играл удовлетворительно, не сбиваясь.

По дорожке, проторённой, возможно, Кузовлевым, к нам в школу осенью 1951 года приехали два представителя Бийской организации ВОС. Ребят, кому было 14, собрали в актовом зале. Представители, сидя за столом на сцене, беспрерывно курили самосад и толковали собравшимся об Обществе слепых, о том, что члены ВОС — это люди с активной жизненной позицией, а маленький актовый зал наполнился тошнотворным дымом. В этом дыму собрание единогласно проголосовало за вступление всех присутствующих во Всероссийское общество слепых.

В сентябре 1952 года у нас в школе вновь появились три незрячих учителя. Учитель пения Пётр Васильевич Чанцов окончил Томское музыкальное училище. Нина Ивановна Шевцова и её муж Георгий Степанович окончили Ленинградский пединститут им. Герцена. Нина Ивановна преподавала русский язык и литературу, а Георгий Степанович — историю. По характеру, по темпераменту все трое были разными. Но все, как мне помнится, любили свои предметы и совсем неплохо знали их. А ещё они запомнились мне людьми с активной жизненной позицией. Именно при них школа стала энергично вписываться в структуру Соколово. Электричество в селе было, а в школу оно еле-еле просачивалось, не каждый даже день светились у нас лампочки. В начале осени 1952 года электричество стало поступать в полную силу. Радио в школе не было. И той же осенью во дворе установили громкоговоритель, включали его, когда это не мешало занятиям. Хлопотами незрячих учителей, я не сомневаюсь, на весенних каникулах 1953 года состоялась экскурсия школьников, разумеется, активных восовцев, в Бийскую УПМ. Включили в эту группу и меня.

Я так и не знаю, как именовалось в те годы селение Соколово: селом или рабочим посёлком. В Соколове с давних пор действовал крупный спиртзавод, а также громадное откормочное хозяйство. О значительности объёмов производства этих предприятий я сужу хотя бы по тому, что ещё в тридцатые годы к Соколову, прямо к цехам спиртзавода, подвели железнодорожную ветку. От завода до нашей школы было, пожалуй, не меньше километра. Шум работающих агрегатов до нас не доносился. Но зато частенько над всем селом распространялся густой и, помнится, какой-то сытный запах барды — продукта, из которого методом возгонки получается спирт. А иногда, бывало, и школьники, втягивая носом вдруг поплывший над Соколовом запах, мечтательно произносили:

— Спиртик! Вот он, родименький! Потёк ручейками, флягами, цистернами.

Такие ребята были в школе во все годы моей соколовской учёбы. В жизни каждого из них случались промыслы на базарах, на вокзалах, попрошайничество в вагонах. В школе эти ребята скучали и срывались в бега, в те самые промыслы. Через какое-то время, обычно через месяц, их возвращали в школу. Впрочем, я отвлёкся.

Барда являлась, должно быть, основным кормом для скота, который проходил через откормочное хозяйство. Но строения этого хозяйства находились, похоже, где-то за пределами Соколова, во всяком случае, я не помню каких-либо разговоров в школе о том, как доставляют скот для откорма и как потом отправляют его в места дальнейшего назначения.

Соколовский поезд шёл только до разъезда Зональное. Весь состав был товарным. Но каждый раз к нему прицепляли пассажирский вагон. Состав отправляли обычно ближе к ночи. Объяснялось это тем, что большинство пассажиров направлялись в Бийск, а ночью в Зональном буквально на минуту останавливался поезд до Бийска. Но на этот раз состав с пассажирским вагоном отправлялся в Зональное в два часа дня. Чтобы успеть к отправлению, наша группа даже на час раньше пообедала.

Начиналась весна, но всё пока оставалось по-зимнему. В лицо пронзительно веяло холодом. Правда, пригревало солнышко, и снег под валенками не скрипел, а чуть влажно похрустывал.

Тут же, ещё за школьной оградой, мы разобрались по парам: незрячий и слабовидящий. Так мы ходили в заводской клуб, когда там проходили концерты или важные мероприятия. В поездку с нами отправились Евдокия Прокопьевна и Иван Гаврилович. Впрочем, между собой мы, ребята, звали его Ваней. Ведь только прошлым летом он окончил соколовскую десятилетку, сдавал вступительные экзамены в Томский политехнический институт, но не добрал баллов, а у нас в школе возникла нехватка сотрудников. Кое-кто из педагогов подался в города, откуда их вытолкнули суровые события тех десятилетий. Вот так вчерашний десятиклассник Ваня стал нашим воспитателем.

В свои неполные 16 лет мне довелось поездить на грузовиках и в легковушках, на тракторах и комбайнах, в кошевках на санях,  бричках и  дрожках, на мотоциклах и велосипедах, но ехать по железной дороге мне предстояло впервые. В пассажирском вагоне было людно. Какие-то тётки крикливо обсуждали, куда бы усадить нашу группу, чтобы нам было удобно. Посадили нас на лавки, да ничего другого, кроме этих лавок, и не было в вагоне. Тётки колготились, передвигая что-то тяжёлое по полу, а потом вагон плавно двинулся и покатился, покатился, ощутимо вздрагивая на стыках рельсов. Эти вздрагивания на стыках даже не напоминали жёстких толчков, а то  и подбрасываний, когда машина или бричка преодолевают всевозможные неровности. Состав набирал ход, и стыки пошли чаще, замелькали, и всё равно движение оставалось спокойным. Но только таким, наверное, и может быть движение по рельсам, подумалось мне: здесь ни бугров, ни ухабов. Но соколовская ветка была всего 18 км, и когда наша группа выгрузилась в Зональном, всё ещё пригревало солнышко и где-то вблизи, чуть ли не над головой, звонко чирикали воробьи. Под ногами мягко похрустывал шлак — недогоревший в топках паровозов каменный уголь. И по этому шлаковому пути вдоль рельсов мы пришли в здание разъезда.

Как только мы вошли в его маленький зал ожидания, Иван Гаврилович сразу увидел железнодорожное расписание и громко объявил:

— Поезд до Бийска в четыре часа двадцать три минуты!

— А Зональное — это что, — спросил я, — посёлок или село?

— Здесь какие-то железнодорожные службы, — отозвался Иван Гаврилович. — Есть магазины.

Евдокия Прокопьевна начала рассказывать о Зональном, а Иван Гаврилович по инерции, должно быть, добавил:

— И книжный магазин. Я вывеску видел. Прошлым летом, когда застрял здесь. 

Теперь, спустя шестьдесят лет, я не помню, сколько нас было, пожелавших побывать в книжном магазине, наверняка, нас было трое или четверо. Мы стояли вплотную к прилавку, а Иван Гаврилович называл книги:

— Вера Панова «Кружилиха», Василий Ажаев «Далеко от Москвы», Владимир Попов «Сталь и шлак», Юрий Трифонов «Студенты», Эммануил Казакевич «Звезда».

О некоторых из этих книг, пожалуй, о большинстве, я ничего не знал, о некоторых слышал по радио, знал их названия. Мне так хотелось почитать всё это! Но как?

— Сергей Антонов, — продолжал Иван Гаврилович, — «Поддубенские частушки», повесть и рассказы.

И тут мы оживились. Инсценировку «Поддубенских частушек» часто передавали по радио, и каждый из нашей группы, конечно, слышал этот живой звонкоголосый спектакль. Иван Гаврилович купил книжку Антонова, приговаривая:

— Сейчас усядемся в зале ожидания и почитаем.

Впереди был остаток дня, длинный вечер и почти вся ночь. Мы то садились поближе к Ивану Гавриловичу, и он читал вполголоса, как журналист ищет, кто в селе сочиняет задорные частушки о девичьих переживаниях и событиях повседневной жизни, то выходили из здания разъезда, по шлаковой дорожке подбирались к полотну железной дороги, трогали рельсы и шпалы. Вдалеке лаяли собаки, изредка доносились голоса местных жителей.

Иногда дежурная по разъезду предупреждала наших воспитателей:

— Товарный на подходе. Ребят подальше от рельсов…

Мы стояли в нескольких шагах от здания разъезда, вслушиваясь в тишину пространства. Потом слева или справа возникал шум. Нарастал он рывками: то едва различимый, то вдруг отчётливо слышный. А затем вдруг грохот несущегося мимо паровоза. А дальше — железный грохот колёс. Но грохот состава я воспринимал не целиком, а каждого его звена в отдельности. Но я так и не научился отличать по звуку проносившиеся мимо вагоны, открытые платформы и цистерны.

Эти медлительные часы на разъезде запомнились мне на всю жизнь. Сколько раз шум поезда я слышал по радио и в кино, сколько раз я узнавал из книжных описаний о жизни железных дорог с их подвижным составом, стрелками, семафорами, с полустанками и разъездами. А теперь это было не по радио и не в чьих-то рассказах, а передо мной, прямо в моей жизни: шлаковая дорожка вдоль рельсов, неповторимый запах креозота, грохот проносящегося мимо товарняка, стук открываемого окошка кассы в конце бесконечного ожидания и духота пассажирского вагона бийского поезда. В Бийск мы приехали ранним утром. Никто нас не встречал, но Евдокия Прокопьевна знала дорогу до УПМ, и мы зашагали по улицам, где мало-помалу густел поток транспорта и прохожих. Ночной мороз прихватил вчерашние лужи, и под ногами звонко похрустывал ледок. Зато в мастерской нас ждали. Как только мы вошли в проходную, сразу появился кто-то из руководящих товарищей, и нас провели в красный уголок: просторную комнату, где рядами стояли стулья и была невысокая сцена. Мы, наконец, могли снять пальто и шапки.

— На втором этаже у нас общежитие, — сообщил руководящий товарищ. — Пока жильцы спят, можно потихоньку подняться на этаж и умыться.  

Мы так и сделали, но поднялись не все разом, а группами по трое. Многие жильцы, оказывается, уже не спали и отнеслись к ребятам с живой заботливостью, предлагали мыло и полотенца. Но это у нас было своё. Некоторые жильцы тут же узнавали Евдокию Прокопьевну, и это добавляло доброты и тепла в отношении к нам.

Пока тянулась умывальная очередь, я узнал, что в красном уголке имеется радиоприёмник «Урал». Началось с того, что руководящий товарищ спросил меня, где я живу и кто мои родители. Завязался разговор, и руководящий товарищ почему-то проникся ко мне доверием.

— Пойдём-ка, что-то тебе покажу, — сказал он и, взяв меня за руку, повёл на сцену. Толкая по пути стулья и какие-то коробки, мы добрались до шкафа в дальнем её торце.

— Теперь слушай, — сказал он. Раздался мягкий щелчок, и после паузы зазвучал голос московского диктора:

— Наш «Урал», — пояснил руководящий товарищ, — приёмник — зверь, берёт короткие, средние волны, не говоря уж о длинных. Слушай, пока вы здесь… Только не врубай на всю катушку и не забывай выключать.

Он выключил радиоприёмник, и мы спустились со сцены.

Умытые, мы занялись завтраком. Евдокия Прокопьевна и Иван Гаврилович раздавали нам бутерброды с талым сливочным маслом, а ещё — по ощутимому куску полукопчёной колбасы. Кто хотел, пил чай, но таких было мало.

Далее по расписанию нашего гостевания мы знакомились с производством. Бийская УПМ в ту пору, помнится, выпускала пеньковую верёвку. Она шла нарасхват. Пенька, как известно, получается из конопли.  В пятидесятые годы у нас в стране под коноплю были заняты, должно быть, сотни тысяч гектаров. Село, где прошло моё детство, окружали поля конопли. Из семян  получали жмых для скота и растительное масло, а соломку сушили, мяли. Остья отлетали и оставались крепкие волокна пеньки. Вот из этих пыльных, засоренных остьями волокон и начиналось на УПМ производство верёвок.

Мы вошли в помещение, где на разные голоса жужжали веретёна: это пряли из пеньки верёвочку. Есть, конечно, производственный термин, который обозначает эту верёвочку, но в памяти у меня он не сохранился. Изготовление пеньковой верёвки — это несколько последовательных операций, и нам показали их одну за другой. Все они казались мне простыми, проще некуда. И все они сводились к тому, чтобы веревочки, выработанные в прядильном отделении, сплести, скрутить в твёрдую многожильную верёвку.

Наш бывший учитель пения Михаил Кузовлев здесь в УПМ был одним из изготовителей  этой верёвки. Сопровождая нас, он заметил  и даже не раз повторил, что каждая операция требует сноровки, иначе никакого качества не получится.

Вместе с группой я двигался по технологической цепочке, но пояснения слушал в пол-уха, меня тянуло к радиоприёмнику. Впрочем, до него, до его ручек и кнопок я добрался только вечером, когда наша группа улеглась в проходах в зале и на сцене: кто на одеялах, принесённых из общежития, а кто на своих пальто. Ребята, помнится, сразу уснули, и я включил радиоприёмник.

Уткнувшись в него, я осторожно поворачивал ручку настройки. Вещали Новосибирск, Омск, Красноярск и даже далёкий Хабаровск, а в Москве ещё был вечер… И все эти радиостанции говорили о Сталине. Ведь минуло всего двадцать дней, как перестало биться его сердце. Дикторы и актёры, писатели и известные люди разных профессий наперебой говорили о невосполнимой утрате, которую понёс советский народ. Это чувство утраты переполняло и моё пятнадцатилетнее существо. Голоса, доносившиеся из просторов нашей родины, тревожные, горестные слова были так созвучны с моими чувствами, что я слушал их без устали. На другой день, кроме радиоприёмника, я открыл для себя в здании ВОС ещё одну радость. Оказывается, в просторной комнате по соседству с залом, где находилась наша группа, на полках стояли брайлевские книги. Я попал сюда почти случайно, обходя из любопытства помещения первого этажа. Находившийся здесь восовец, не иначе как активист организации, спросил у меня:

— Как у тебя с Брайлем? Читать любишь?

— А что?

— Если любишь читать, то сделай несколько шагов вперёд и наткнёшься на полку с книгами. Книги тут от пола до потолка.

Я шагнул вперёд, и моя рука упёрлась в длинный ряд корешков брайлевских книг. Не мешкая, я вытянул самую первую  и раскрыл ее: «Иван Гончаров. «Обрыв» 2. Прочитав страничку, я поставил книгу на прежнее место и тут же взял книгу с другой полки: «Александр Фадеев. «Разгром»», но, прочитав пару абзацев, вернул на место и её.

Читать, держа книгу навесу, было весьма неудобно, и активист, должно быть, зная это, предложил мне табуретку, а затем и подставку для книги: стопку каких-то коробок. А я вытянул из ряда ещё одну книгу: «Георгий Марков. «Строговы».

— А что это ты так читаешь: берёшь книгу и тут же  ставишь её на место? — поинтересовался активист.

— Какие тут книги, хочу узнать.

— А ты в каком классе?

— В четвёртом.

Мы пробыли в Бийске ещё два дня, и почти всё  время я оставался в этой комнате. Теперь мне кажется, что и активист находился здесь постоянно. Возможно, он был ответственным за порядок в этой маленькой библиотеке. А быть может, ему было любопытно общаться со мной — единственным в эти дни читателем.

Иногда мы разговаривали.

— Придёшь к нам, — сказал однажды активист, — и времени у тебя будет навалом, чтобы прочитать всё, что сейчас на полках.

— Нет, сюда я не приду.

— А где ж ты будешь?

— В Москве.

— Ишь ты!..

Но в Бийской УПМ я побывал ещё не раз. Я жил в 35 км от Бийска, и летом на каникулах я приезжал сюда с водителем бортового грузовика «ЗИС-150» дядей Выдриным за книгами, набирал их большущий куль, а месяца через полтора приезжал сюда обменять книги. Активист спросил:

— Кем же ты хочешь стать?

— Писателем.

— Ишь ты!..

Я, разумеется, знал имя активиста и руководящего товарища, который встречал нас в утро приезда сюда, но за минувшие десятилетия их имена выветрились из памяти, и теперь некому, наверное, напомнить их.

Что сохранилось в памяти, вероятно, до конца моих дней о той весенней поездке в Бийскую УПМ. Полюбившиеся мне бутерброды с талым сливочным маслом, конопляная пыль в прядильном отделении, такая густая, что после долго першило в носу и горле. И, конечно, длинные полки с брайлевскими книгами.

В эти дни наша школьная группа впервые соприкоснулась с Обществом слепых не по рассказам его представителей, а в реальности. В те времена Бийская организация ВОС не имела, я думаю, возможностей предоставить нам набор даже необходимых удобств. Но в красном уголке было тепло и сухо, на ночь нам выдавали одеяла. А главное — в том, что нам показывали и рассказывали, не ощущалось ни патоки, ни дёгтя. Здесь о нас заботились, здесь нас воспринимали всерьёз. Не поручусь за всех в группе, но мне в те давние дни в Бийской УПМ было комфортно, как у себя дома. 

Александр Лапшин,

Москва, июль 2012