Общероссийская общественная организация инвалидов
«Всероссийское ордена Трудового Красного Знамени общество слепых»

Общероссийская общественная
организация инвалидов
«ВСЕРОССИЙСКОЕ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ»

        ВО ТЬМЕ ОДИНОЧЕСТВА

              ЛИРИКА СТРАНСТВИЙ

Ступаю по знакомым ароматам,

На звуки опираюсь, как на трость,

Не радуясь рассветам и закатам,

Ведь я повсюду лишь незваный гость!

Ищу на ощупь тихого приюта —

Пристанища на муторном пути,

Но, кров найдя, тоскую почему-то

И вновь спешу  в неведомость уйти.

Корни многих привычных терминов и понятий таятся в античности. Широко известные факты позволяют сделать мотивированные предположения в отношении некоторых слов и выражений с занимательной историей. Римский император Гай Юлий Цезарь Август Германик был современником ИисусаХриста. Он также известен по личному прозвищу «Калигула», что значит «сапожок», а по латыни  caligula — уменьшительное от caliga. Этот не слишком лестный агномен закрепился за ним, когда отец брал его в армейские походы. Там мальчик, подражая легионерам,  носил испытанные  в длительных маршах калиги. Эти прочные и удобные полусапоги  состояли из кожаных чулок и сандалий, толстая подошва которых была покрыта шипами, а переплёты ремней доходили до колен.

Следует заметить, что у наших предков существовали тесные связи с Западной Европой ещё задолго до Крещения Руси. Сохранились сведения, что на финише шестого века трио гусляров «гастролировало» по Фракии. Славяне даже выступали перед императором Византии Маврикием. Тогдашние странники, отправляясь по святым местам, обували подвязные сандалии — тоже «калиги». Смиренных паломников  называли попросту «каликами» — по их обуви.  Она представляла собой треугольный кусок кожи, который стягивался ремнём по подъёму  стопы.

Впрочем, в «мёртвом языке» сохранилось существительное «caligo» — «калиго», что переводится как «мрак» или «мгла», а  в  переносном  значении — «несчастье». Видимо, как раз поэтому лишённых света тотальников издревле называли «тёмными». Сразу вспоминается великий князь московский Василий Второй Васильевич, который в 1446 году был ослеплён по приказу мстительных конкурентов. Его обвиняли в несоразмерном увеличении податей, любви к татарам и лишении зрения  князя Василия Косого. Упрёки, в общем-то, были частично справедливыми. Так что на практике был всего лишь осуществлён древний принцип: «Око за око!» После богопротивного злодеяния, совершённого в Троице-Сергиевой Лавре, монарх получил прозвище «Тёмный» и, несмотря на это, вполне успешно правил ещё 16 лет.

Выходит, что приобретённые официальные добавления к именам римского диктатора и московского властителя на латыни созвучны, а в их значениях — ничего общего. Ежели сделать соответствующий перевод с древнегреческого языка, то в «когорту знаменитостей» смело можно включить и философа Гераклита из Эфеса, которого аналогично прозвали за глубокомысленность и неясность  излагаемых идей. Кстати, соотечественники предлагали учёному титул наследственного царя–жреца, но он отказался.

Подробности превращения латинизмов  в русскоязычный фразеологизм «калики перехожие» можно почерпнуть в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Логика подсказывает, что этот «корпоративный» термин, преимущественно множественного числа, позднее мог постепенно преобразоваться и в увечных «калек», ведь чередование гласных свойственно русскому языку. Возможно, внешне и структурно похожие слова — «одного поля ягоды».

В Средневековье на славян обрушивались бесконечные тяготы удельных междоусобиц. Кроме того, кочевые супостаты разоряли и увечили оседлое население, разносили трахому и другие заразные хвори. Потеря зрения становилась заурядным делом. Поневоле ослепшие простолюдины шли в нищие. По Далю, это слово произошло от  сокращённого «неимущие». Рушились вековые устои и рвались налаженные связи. Новости в глубинке обычно узнавали от странников, исполнявших функции нынешних СМИ и почты. К незрячим относились с почтением, потому что из-за недуга они не представляли опасности для окружающих, ведь тогда боялись сглаза. Молва даже наделяла их особым  ведением, создавая вокруг них атмосферу таинственности и мистики. У каждого сказителя имелась привычная торба с нехитрым скарбом и подаянием, а ещё драгоценные грамотки: поначалу берестяные или пергаментные, а затем и бумажные. Публичные выступления ходоки украшали пословицами да прибаутками. В терема, избы и придорожные постоялые дворы набивались благодарные слушатели, оделявшие «гонораром» искусных говорунов. Издревле зажиточные соплеменники жертвовали им часть излишков, что постепенно  стало считаться религиозной добродетелью. Традиционное подаяние превратилось в милостыню.

Христианские правила запрещали  возводить «ущербных глазами» в сан  священнослужителя. Даже в монастырские послушники их брали крайне редко. Зато Церковь предоставила «нищей братии»  свою паперть. Из безликой массы калек слепцы выделялись сообразительностью и жаждой знаний. Иноки быстро поняли, что их можно приспособить к «душеспасительному служению». Грамотеи в рясах подбирали темы, подходящие для  песенного переложения, читали вслух библейские тексты. «Учившимся у Бога» пересказывать услышанное было «зело лепо».

«Золотой век русской литературы» ознаменовался обострённым интересом великих лириков к обездоленным и жалким людям, оказавшимся один на один со своими неурядицами и печалями.В активе «обезноженного слепца» Ивана Козлова есть «Киевская повесть» в стихах «Чернец» с ярко выраженным «православным колоритом», которая  была восторженно встречена современниками. Вяземский весной 1825 года в пылу увлечения даже писал приятелю: «Я восхищаюсь «Чернецом»: в нём  красоты  глубокие,  и  скажу  тебе  на  ухо  —  более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина…» В свою очередь, Александр Сергеевич по получении от автора «Русской романтической поэмы» обратился к нему с рифмованным посланием:

«Певец, когда перед тобой

Во мгле сокрылся мир земной,

Мгновенно твой проснулся гений,

На всё минувшее воззрел,

И в хоре светлых привидений

Он песни дивные запел…»

Сам Иван Козлов, несмотря на  редкое для слепых семейное благополучие, чувствовал своё внутреннее родство с одиноким страдальцем. Видимо, в сочинённой трагедии зрячего бунтаря, а впоследствии покаявшегося грешника,  выплеснулась боль глубокого инвалида.  Он выразил отношение к собственному персонажу в стихах:

«О, сколько раз я плакал над струнами,

Когда я пел страданье Чернеца,

И скорбь души, обманутой мечтами,

И пыл страстей, волнующих сердца!

Моя душа сжилась с его душою:

Я с ним бродил во тьме чужих лесов;

С его родных днепровских берегов

Мне веяло знакомою тоскою…»

Михаил Лермонтов не раз в прозе и поэзии обращался к проблемам неустроенных незрячих:

«У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!»

Содержание душещипательной миниатюры «Нищий» особым образом перекликается с более поздним произведением, имевшим противоположный смысл:

«Он вас не зрел, но ваши речи,

Как отголосок юных дней,

При первом звуке новой встречи

Его встревожили сильней.

Тогда признательную руку

В ответ на ваш приветный взор,

Навстречу радостному звуку

Он в упоении простёр…

Но да сойдёт благословенье

На вашу жизнь за то, что вы

Xоть на единое мгновенье

Умели снять венок мученья

С его преклонной головы».

Иван Никитин тоже отдал должное непроглядной изоляции с роковыми последствиями:

 «Давно уж не вижу я солнца и неба,

Не знаю, как мир и живёт, и цветёт,

Как птица, не сею зернистого хлеба,

Пою и ночую, где Бог приведёт…»

На протяжении столетий мало что менялось. В начале двадцатого века по просторам России также брели каличьи ватаги во главе с опытными «атаманами». У Сергея Есенина встречаем описание подобной артели:

«Проходили калики деревнями,

Выпивали под окнами квасу,

У церквей пред затворами древними

Поклонялись пречистому Спасу…»

Бездомные «христорадники» сохраняли творческое наследие минувших поколений. Воистину народные инструменты породили массовое движение певцов-сказителей, которые побирались под аккомпанемент гуслей звончатых, бандуры, кобзы или колёсной лиры. Уместно процитировать Владимира Короленко: «Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отверстии пустого ящика и тёрся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву…»

Обычно тотальники ходили друг за другом на подобии упряжных лошадей, можно сказать, цугом. Они составляли своеобразный живой «поезд». При этом каждый клал ладонь на плечо идущего впереди. Позже стало «модным» держаться за трости спутников, зафиксированные в горизонтальном положении. Разорвать такую «караванную гусеницу» было непросто, но громоздкая конструкция отличалась уязвимой неповоротливостью. В настоящее время большинство тотальников предпочитают держать ведущего проводника под руку. Если провожатая — дама, цепляться за локоток особенно удобно. Вот  хрестоматийное описание нестандартной ситуации, когда скитальцы, словно звенья цепи, составляли единое целое, сохраняя полную автономию, без непосредственного осязательного контакта или твёрдого соединения: «Впереди, постукивая перед собою длинной палкой, шёл старик с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами. Лоб его был покрыт старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только впадины. Через плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу следующего. Второй был рослый детина с желчным лицом, сильно изрытым оспой. Оба они шли привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою дорогу. Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и как будто слегка испуганным лицом; его шаги были неуверенны, и по временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению товарищей…» Уже по данному фрагменту понятно, что артельщики очень  разные и по внешнему  виду, и по характеру. Их индивидуальность  резко выпирает, наглядно демонстрируя обособленность странников. Буниным был создан очередной правдивый портрет потерявшегося в безысходности жизни россиянина:

«Вот он идёт просёлочной дорогой,

Без шапки, рослый, думающий, строгий,

С мешками, с палкой, в рваном армячишке,

Держась рукой за плечико мальчишки…»

Строки Владислава  Ходасевича дополняют типичную картину неприкаянности:

«Палкой щупая дорогу,

Бродит наугад слепой,

Осторожно ставит ногу

И бормочет сам с собой…»

Явно слабо знакомый с жестокой повседневностью мытарств инвалида, Валерий Брюсов беззастенчиво признаётся:

«Люблю встречать на улице

Слепых без провожатых.

Я руку подаю им,

Веду меж экипажей.

Пошёл без провожатого

В путину он далёкую;

Не примут ли там старого

С обычными попрёками?..»

На Руси издавна особым почтением пользовались мастеровитые профессионалы и мужественные защитники Родины. Когда в человеке соединялись талант и решительность, он становился настоящим лидером сельской общины, городского коллектива или воинского отряда. Слепота или другое увечье иногда только добавляли авторитета подобному универсалу. Вопреки скудости летописных и археологических источников подлинные бездомные «барды», участвовавшие в боевых походах  минувших столетий, поныне  пользуются «романтичной популярностью». Вот и былинный Боян,  или, точнее, Баян, своей загадочностью и полным отсутствием сведений о личной жизни уж очень смахивает на легендарного эллина Гомера. Самозабвенный гусляр воспевал доблесть удельных князей, стойкость витязей и трудолюбие простолюдинов  Киевской Руси, однако  реальность старославянского творца, Божьей милостью объединившего типичные признаки многих народных сказителей, поныне  подвергается сомнению, так же как и подлинность самого «Слова о полку Игореве».

В повести «Слепой  музыкант» упоминается  молодой бандурист Юрко. Несмотря на «беспросветное существование», он отважно сражался и погиб вместе с атаманом Карым. Соратников и похоронили рядом. О славном прошлом малороссийского казачества поведала заброшенная могила защитников поруганной Отчизны. У завсегдатаев боевых походов, забывших тепло родимых очагов,  неуютным оказалось даже посмертное пристанище. Рельефно-линейный шрифт — «унциал» помог Петрусю ощупью, сквозь слой лишайников, разобрать полустёртые буквы надгробия, недоступные зрячим. Воистину: «Слепой кончиками пальцев видит», а ещё: «Слепота мысли хуже, чем слепота глаза!»

Спустя десятилетия,  на революционном переломе символично зазвучал «Марш Будённого», слова которого  сочинил Анатолий Френкель под вычурным псевдонимом А. Д'Актиль. В когда-то культовой песне про красных кавалеристов есть такая знаменательная строчка: «Былинники речистые ведут рассказ…»

Поколение советских поэтов-фронтовиков активно разрабатывало тему «трагедийной будничности» войны. Ярким примером  неординарного поведения инвалида в экстремальных условиях стало стихотворение Алексея Суркова, написанное в 1942 году на основе реальных  событий. Как и «В землянке», подкупает его лиризм и правда жизни. Судите сами:

«Пришёл парнишечка чудной

В наш неуютный стан.

Тяжёлый ящик за спиной,

В том ящике баян.

Сосновой палкой впереди

Нащупывает путь.

Зовёт и просит: «Проводи

К бойцам куда-нибудь…»

Противоречащий здравому смыслу патриотичный порыв любимца воздушно-десантной бригады Михаила Попова венчается подвигом самопожертвования:

 «Всё ближе рёв и топот, всё резче ветра свист,

На ощупь из окопа выходит баянист.

Сечёт свинец горячий, над полем сталь гудёт,

А он вперед, как зрячий, уверенно идёт…

Провыла мина волком, рассвет качнулся, мглист,

И, раненный осколком, споткнулся баянист.

Но в грохоте и вое та песня не умрёт.

К слепцу подходят двое, ведут его вперёд…»

В «знобком стиле» выдержаны и проникновенные строфы Эдуарда Асадова:

«Падает снег, падает снег —

Тысячи белых ежат…

А по дороге идёт человек,

И губы его дрожат.

Мороз под шагами хрустит, как соль,

Лицо человека — обида и боль,

В зрачках два чёрных тревожных флажка

Выбросила тоска…»

Рифмованный монолог воспринимается как личная исповедь перенёсшего стресс тотальника. Неприкаянному прохожему, брошенному на произвол судьбы, необходима срочная помощь. Бедная цветовая гамма и неизбывная горечь обособленности символизируют ослепление, не важно, духовное или физическое, прокладывая мостки сопричастности к строкам Суркова, в которых музыкантом разгоняется «окопная тоска», а герой тоже в одиночку идёт «сквозь чёрные снега». Финальный призыв только усиливает ощущение вакуума обречённости:

«И если встретишь его в пути,

Пусть вздрогнет в душе звонок,

Рванись к нему сквозь людской поток.

Останови! Подойди!»

Ярослав Смеляков тоже по-своему представил внутренний мир поздноослепшего:

«Он слышит ночь, как мать — ребёнка,

хоть миновал военный срок

и хоть дежурная сестрёнка,

его ведёт под локоток.

Идёт слепец с лицом радара,

беззвучно, так же как живёт,

как будто нового удара

из темноты всё время ждёт».

Константин Симонов в 1943 году описал возможный жизненный путь увечного ветерана:

 «На виды видевшей гармони,

Перебирая хриплый строй,

Слепец играл в чужом вагоне:

«Вдоль по дороге столбовой…»

Ослепнувший под Молодечно

Ещё на той, на той войне,

Из лазарета он, увечный,

Пошёл, зажмурясь, по стране…

Все люди русские хранили

Его, чтоб был он невредим,

Его крестьяне подвозили,

И бабы плакали над ним.

Проводники вагонов жёстких

Через Сибирь его везли.

От слёз засохшие полоски

Вдоль чёрных щёк его легли.

Он слеп, кому какое дело

До горестей его чужих?

Но вот гармонь его запела,

И кто-то первый вдруг затих…»

Арсений Тарковский вследствие ранения лишился ног. Возможно, поэтому на увечность у него был особый взгляд:

«Даром, что слеп, а доволен собой…

Ехал слепой со своею Судьбой…

Что-то ему говорила она:

Только и слов: «Слепота и война…»

Мол: «Хорошо, что незряч да убог,

Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.

Немец не тронул, на что ты ему?

Дай-ка на плечи надену суму…»

Из сталинских лагерей Николай Заболоцкий вернулся уже после Великой Отечественной. Безысходная ущербность его обездоленного «солиста поневоле» ужасает:

  «С опрокинутым в небо лицом, с головой непокрытой,

Он торчит у ворот, этот проклятый богом старик.

Целый день он поёт, и напев его грустно-сердитый,

Ударяя в сердца, поражает прохожих на миг…»

Наверное, в мрачном натурализме всех переплюнул Иосиф Бродский. Его манера изложения какая-то извращённо бодлеровская:

 «Плохо умирать ночью.

Плохо умирать на ощупь.

Так, значит, слепым — проще…

Слепой идёт через площадь».

Конечно, невозможно даже просто упомянуть все произведения на «социальную тематику». У  признанных классиков и популярных в своё время мастеров словесности, которые почти все были зрячими,  их довольно много, а ведь нельзя забывать и о любительском творчестве. Впрочем, даже ограниченный литературный материал позволяет вывести некоторые закономерности. Скажем, российские литераторы, создавая образы незрячих, частенько сверх меры подчёркивали ущербность персонажей. Причём названия их маленьких шедевров, как правило,  не отличались оригинальностью или хотя бы разнообразием. Пожалуй, первым в данном перечне должен стоять лермонтовский «Слепец», который: «Страданьем вдохновенный…» Почин гения поддержали Смеляков и Симонов. В творческом наследии Бунина, Брюсова и Заболоцкого встречаются стихотворения «Слепой». У  Никитина к общему корневому слову незамысловато добавлена профессиональная принадлежность: «гусляр». В свою очередь, Сурковым сочинена «Песня о слепом баянисте», а Бродский попросту написал странноватые «Стихи о слепых музыкантах». Хрестоматийная повесть Короленко лишь подтверждает общую тенденцию акцентирования внимания на отличительном физическом недостатке со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как будто отсутствие зрения автоматически превращает инвалида в диковинный экземпляр кунсткамеры, почти что в учёную обезьяну. Я ничуть не преувеличиваю. Ещё недавно наши земляки беззастенчиво тыкали пальцами в сторону тотальника с белой тростью, словно он чудо-юдо заморское. Сам не раз слышал детские вопросы: «Мама, этот дядя слепой? А как он ходит, если не видит?» Вслед за этим шли громогласные «взрослые» рассуждения о «несчастных страдальцах». Провожая  незрячего в метро или на переходе через улицу, многие сердобольные старушки или мужички навеселе почему-то беспардонно и навязчиво спрашивали: «Когда ты ослеп-то? Как же ты такой живёшь?» Посочувствовали, называется!

Впрочем, хорошо уже то, что славяне по традиции смотрят на незрячих со снисходительной жалостью, а порой и с уважительным интересом или даже восторгом. Такое положение противоположно западноевропейским реалиям. Там в  соответствии с жуткой книгой «Молот ведьм» всех «странных людей» с физическими аномалиями, отличавшихся от остальных особыми способностями или внешним видом, следовало считать «колдовским отродьем» и карать по всей строгости инквизиторских законов. В противоположность этой изуверской «инструкции к применению» в старинной летописи, найденной в православном монастыре, значится: «Кто  слепца   срящет (встретит случайно), будет  тому  беда…»

Специфическое отношение к страждущим калекам формировалось веками. Кошмарные образы есть и в русском фольклоре. Нашим предкам внушало утробный ужас Лихо-Злосчастье одноглазое. Взглянув на него, прохожий рисковал лишиться парного органа или части тела. По понятным причинам, тотальникам это чудовище не опасно, зато иногда выгодна «генетическая» память о нём, потому что мнительные пассажиры общественного транспорта до сих пор частенько стараются отодвинуться от инвалида по зрению, подсознательно боясь «заразиться чужим горем». Дышать становится полегче.

Ещё сразу бросается в глаза, что в  поэзии о «тёмных россиянах» нет практически ни единой сцены в доме, а к тому же  и об их семейном положении — ни звука. В основном, живописуются пешие скитания по мощёным трактам и просёлочным большакам,  блуждания по глухим тропинкам и неприметным стёжкам. Лишь изредка встречается стук вагонных колёс или скрип телеги. Провожатых тоже не густо. Обычно это случайные попутчики, а порой сироты или изгои — без кола и двора. Нередко объединяются «товарищи по несчастью», вынужденные сотрудничать «по производственной необходимости». Наша лирика, главным образом, навевает грусть. Впрочем, по сравнению с иноземной литературой, она гораздо добрее и всё-таки внушает надежду!

Фортуне понапрасну не переча,

Торю пространство вдоль и поперёк.

Нельзя предугадать, какая встреча

Сломает ход вещей в нежданный срок.

Бесчисленных событий вереница

Нанизана на кружево дорог,

Да только иногда в кошмарах снится

Очаг, который выстроить не смог.

          Владимир Бухтияров