Общероссийская общественная организация инвалидов
«Всероссийское ордена Трудового Красного Знамени общество слепых»

Общероссийская общественная
организация инвалидов
«ВСЕРОССИЙСКОЕ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ»

ЛИЧНОСТЬ

ПУТЬ К СЕБЕ СКВОЗЬ ВОЙНУ И МИР

Пять боевых орденов, три медали, шесть «дырок» на теле плюс непередаваемое ощущение пропахшей порохом и кровью Победы. С таким багажом вернулся с войны Владимир Прохорович Акишин. Он ушёл на фронт осенью 1941-го девятнадцатилетним юношей.  В мае этого года ему исполнится 95 лет. За это время произошло много событий. Но военное  прошлое занимает особое место в памяти. В его уютной московской квартире на улице Кухмистерова, где он проживает вместе с женой Алевтиной Ивановной, мы  говорим с ним «об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах» и о многом другом, что дорого и важно для него.

О Великой Отечественной войне написано так много, что каждый раз, готовя  материалы к Дню Победы, ловлю себя на мысли, как бы не повториться. Но когда беседуешь с конкретным фронтовиком, то понимаешь, что человеческая история, вписанная в войну, всегда уникальна, потому что  прошита пулями и вымощена личными  страданиями, сквозь которые, как это ни парадоксально,  пробиваются ростки любви. К чему или к кому? Здесь у кого как:  к родине, к ребёнку, к женщине…  Главное, чтоб не затоптать эти ростки, потому что без них  человеку, прошедшему через ад пожарищ, трудно  найти равновесие в мирной  жизни.  

 Владимир Прохорович  говорит о войне спокойно, в некотором смысле отстранённо, зато с акцентами, расставленными  за годы размышлений о пережитом. 

Война с запахом жизни

— Владимир Прохорович, вы прошли боевой путь от Ростова до Праги. Как он начинался?

— Перед войной я был курсантом Орджоникидзевского пехотного училища.  Помню, 22 июня 1941 года мы построились, чтобы идти на спортивные соревнования.  Вдруг начальник училища  говорит: « Соревнования отменяются. Идите на занятия по понедельнику. Нам Германия объявила войну». Меня как будто по голове ударило чем-то тяжёлым. Мы знали, что война вот-вот должна начаться, но что так быстро,  никто не ожидал.  Мы были растеряны. Началась напряжённая учёба. По десять часов в день занимались. Учили нас хорошо, основательно. Кормили на убой. В октябре  был досрочный выпуск: нам присвоили звание лейтенантов   и отправили в Ставрополь, в бывшие казачьи казармы. Там формировалась 31-я стрелковая бригада. Она  состояла из дальневосточников: моряков, списанных с кораблей, пограничников, которых можно было отправить на фронт. В эту бригаду меня назначили командиром взвода 55-миллиметровых миномётов. Это было первое у нас подобное оружие. Немцы нас здорово обгоняли в миномётном огне.  Принял взвод  в 22 человека,  четыре  ранцевых миномёта, которые носят за плечами,  и мины в руках. Каждая весила 700 граммов, дальность стрельбы составляла 700 метров. Нас обули, одели по северному варианту: полушубки, валенки, ушанки. Собирались отправить под Ленинград. Город   сжимался в кольце блокады.   Но на пути эшелон остановился недалеко от Сальска. И мы пешком пошли к Ростову. Немцы захватили его. Нашу бригаду  бросили туда на поддержку. Это 3500  человек:  три стрелковых батальона по 400—500 бойцов, один артиллерийский  дивизион — 12 пушек  76-миллиметровых, один дивизион противотанковый — 12 пушек 45-миллиметровых,  миномётный батальон. Когда мы подошли к Ростову,  немцев стали уже вытеснять оттуда.  Мы прикрыли участок фронта, чтобы они не повернули  на север, не пытались вырваться. Оттеснили на юг. Они довольно быстро  отступили к реке Миус   и стояли там целый год. Называлась эта линия обороны «Миус-Фронт». Первый крупный миллионный город, который был захвачен немцами и тут же  нами освобождён, это Ростов.

— Выходит, первые бои  были у вас под Ростовом?

— Под Ростовом я участвовал в оборонительном этапе  операции.  А по-настоящему тяжёлые кровопролитные бои были  под Луганском, куда нас перебросили после Ростова. Населённые пункты переходили из рук в руки. Сначала наши наступали, сдерживая продвижение немцев. Я из своих миномётов стрелял, поддерживал пехоту. Она шла вперёд. Потери, конечно, были.  Но потом ситуация изменилась. С тяжёлыми  боями мы стали  отступать. Пехота взяла винтовочки и пошла, а мне надо было миномёты в ранцы уложить, надеть их, мины погрузить. Не дай Бог, бросить материальную часть!  В общем, я шёл последним. Сзади разорвалась мина. Осколок ударил в затылок. Я упал, потерял сознание. Меня взяли на руки и вынесли. Почему вынесли,  рискуя жизнью? А дело вот в чём. Перед этим у нас был бой под одним из сёл.  Во время передышки расположились в домах. Пехотинцы заняли лучшие места. На койках лежали  в хатах,  на сене в сараях. Мы же  на улице.  Мои солдаты возмущаются: «Они в тёплом месте, а мы на холоде». Я приказал: согласно нашему уставу боевой подготовки, раз мы остановились на несколько часов в бою, то должны окопаться. Я начал окапываться сам и заставил весь взвод зарыться по шею. Сделать ячейки глубокие. Проходит  полчаса. И вдруг нас начинает обстреливать тяжёлая немецкая артиллерия. Полдома как не бывало. Сарай весь развалило. Из роты, которая не окопалась,  осталась половина. В окопах же  не было ни одной потери. Все остались целы: и миномёты, и люди.  После этого солдаты меня зауважали. Хотя все были старше. Когда меня ранило, я мог погибнуть,  но однополчане на плечах вынесли с поля боя.  Вот что значит взаимовыручка. Я им помог своим умением командирским, а они мне спасли жизнь. Это первый запоминающийся эпизод.

— Владимир Прохорович, наверняка, запоминающимся  стало для вас и участие  в Крымской операции. Расскажите об этом.

 — После ранения меня погрузили в санитарный поезд, привезли в Кисловодский госпиталь. Когда вылечили,  назначали заместителем  командира батареи 120-миллиметровых миномётов. Это уже орудие большое. Мина весит 16 кг. Это как маленькая авиабомба. Она поднимается вверх на 2—2,5 км, оттуда падает вниз и разрывается. Хороший командир попался, научил меня быстро. У меня проявился талант. На учебных стрельбах я чувствовал полёт мины и хорошо стрелял. Тактику артиллерийскую знал.  Я попал в отдельный миномётный дивизион формирующейся 320-й дивизии, которую готовили для отправки в Крым. Ситуация была такая, что немцы весь полуостров захватили, окружили Севастополь. В это время  наши  десантники-моряки захватывают часть побережья около Керчи,  идут в наступление, и наша дивизия тоже высаживается, их поддерживает и идёт дальше. Задача была полностью освободить Крым от немцев. Может быть, и освободили бы. Мы уже готовились к наступлению. У меня, например, на батарее был большой запас мин. Мы бы  там перемолотили всё.  Но наше командование затянуло наступление. Немцы об этом узнали и первыми ударили. Что они сделали? Они перебросили 4-й воздушный флот, который бомбил Ленинград и Москву, на аэродромы Донбасса и юга России, и однажды на нас обрушилась добрая тысяча самолётов. Смешали всё. Потом бросили в бой  две моторизованные дивизии, фланги нам подрезали, и мы начали отступать. Три общевойсковых армии. Это примерно 300 тысяч человек. Сначала шли. Потом побежали и стали всё бросать. Кое-как до Керчи  добрались. Там бомбёжка. Осколок бомбы попадает мне в правое колено. Я ходить не могу. Подбираю сапёрную лопатку и ползу к переправе, но не к военной, где всех солдат отправляли на катерах на Кубань, а к рыбацким шаландам. На них грузили женщин и детей — семьи партизан, которые уходили в катакомбы. Я в одну шаланду залез, меня хотели оттуда выгнать, но женщины заступились,  потому что я был сильно побит. Весь в крови. Полушубок белый клочками. Пожалели. На  шаланду, которая ушла первой,  два немецких самолёта  сбросили бомбы, её не стало. Следующими могли быть мы. И тут случай. На войне было много случаев, которые меня спасали.  На берегу стояла брошенная нами же  малокалиберная зенитная пушка. Она стреляла по самолётам. И вдруг к ней подбегает сержант и ствол  направляет на самолёты. И когда  один из них стал пикировать на  нашу  шаланду, пушка «дадакнула», попала в первый самолёт, он упал в воду. Второй сделал круг и улетел. Мы остались живы. Переправились на Кубань. А более 100 тысяч  здоровых парней попали в плен к немцам. У кого какая судьба.  Далее — госпиталь в Хасавюрте. Подлечили — и обратно на фронт. Опять в стрелковую бригаду, но уже в  39-ю заместителем командира дивизиона. У меня была уже  не одна батарея, а целых три миномётных.  Пошли воевать по Кубани. 

— А что из пережитого до сих пор «мозг взрывает»? Понятно, что на войне  лёгких дней не бывает,  но  случаются сакральные моменты, которые врезаются в память.  Назовите  самый-самый.

— Немцы опять захватили Ростов, а также все крупные города юга России. И вся  армия стала отступать. Нашу бригаду направили под станицу Григорополисская.  Мы должны были остановить врага любой ценой. Вот одна живая картинка.  Отступающая волна:  люди, повозки, орудия, даже  пара танков ползут. Все идут за Кубань, спасаясь  от немцев. Вся дорога забита отступающим войском.  И  навстречу им идёт наша 39-я бригада. Это  3500 человек. Тоже мощная сила. Резервы наши. Нам уступают место, сторонятся, смотрят вслед. Мол, куда они идут? Погибать, наверное? Да, мы шли погибать.

— Но это же войско могло развернуться  и пойти в наступление вместе с вами?

— Здесь разница такая. Во время отступления теряется управление войсками. Движение произвольное. А мы-то  по командирской воле идём. Чётко вперёд.  Вышли, окопались. И немцев сутки продержали. Но из бригады почти ничего и никого не осталось.

— Ваш рассказ шокирует.  Трудно представить  ситуацию, когда одни отступают, другие навстречу им наступают. Это  что-то невероятное.

— На войне такое бывало. У кого сил нет, уходят. Кто посильнее наступают.

— А  как выжили вы в этой мясорубке?

— У нас кончились мины. Командир дивизиона  послал меня поискать их где-нибудь. Мы с ординарцем передвигались на конях. Я впереди, он сзади. Немцы заметили нас и обстреляли с самолёта. Особенно досталось мне. Один заход, второй.  Попали в голову. Я потерял сознание. Ординарец успел  положить меня на лошадь и вывезти. Это было моё третье ранение.

— Владимир Прохорович, в первые месяцы войны  немцы захватили очень много наших городов и сёл. С нашей стороны шли, в основном, оборонительные бои, которые нередко заканчивались отступлением.  Это же тяжело для воинов. Как вы это переживали? Не было ли упаднических настроений?

— Мы даже не задумывались об этом. Мы знали, что надо воевать. До Победы. Мы были так воспитаны. Вот сейчас говорят: давай  патриотизм! Но его призывом не воспитаешь. Нужны примеры из жизни выдающихся людей. На чём  нас воспитывали? На подвиге челюскинцев, которые на большом пароходе   хотели доставить продовольствие и снаряжение для зимовщиков острова Врангеля, но попали в ледовый плен. Мы знали поимённо всех лётчиков, которые их спасали. Знали, что есть такой пограничник Никита Карацюпа, который задержал десятки шпионов со своей легендарной собакой. Наша молодая страна всё время была в борьбе за своё существование. Как правило, побеждала. И вот на этих победах  формировался наш патриотизм. Даже в мыслях не было, что мы согласимся поднять руки перед немцами.

 — А как  реагировали на то, что случилось под станицей Григорополисская? Помните, как у Лермонтова в «Бородино»: «Мы долго, молча отступали, Досадно было, боя ждали. Ворчали старики…» Здесь ведь тоже речь о патриотизме. Но всё же  «ворчали старики».  Неужели вы не ворчали?

— Мы были приучены  выполнять приказы.  Тому, кто точно выполнял приказы, было легче. У нас было сознательное мышление — беспрекословное подчинение командиру  и ни шагу в сторону. Подчёркиваю,  сознательное мышление. Нас тогда особо не пугали. Мы  сами стиснули зубы и сказали: нет, своей земли не отдадим. Всё равно победим. Вот такая была точка зрения. Покажу это на примере из битвы  под Новороссийском. Немцы достаточно быстро захватили город. На радости пошли по ресторанам, по любовницам. Всю ночь пили, ели, блаженствовали. По их данным, на шоссе от Новороссийска до Туапсе наших войск нет.  А от дивизии 318-й сюрпризов не ждали, поскольку она находилась на формировании в Геленджике. Положение у неё, действительно, было не лучшее.  Привезли винтовки — нет ремней. Носили на проволоке. Привезли ботинки — нет обмоток. Должно быть 18 миномётов, а был всего один. Но часов  в 5 вечера объявили тревогу. Мы думали, что учебную. Оказалось, что боевую. И нас в таком несобранном виде бросили под Новороссийск.  Никто не ворчал. Взяли, что было, и в бой. Закопались  на уровне цементных заводов. И когда немцы утром поспали, поели, выпили, закусили и гордо пошли вперёд, то встретили шквал пулемётно-орудийного и автоматно-винтовочного огня. Они опешили, остановились, подтянули пушки, начали стрелять, но мы были глубоко под землёй, нас это не очень брало. Больше от этой линии мы не уходили ни на шаг. Там  до сих пор стоит остов вагона, откуда мы поддерживали полк.  Они хотели захватить Туапсе, выйти на Майкоп. А это уже нефть. Вот что значит чётко выполнять приказ. Это главное на войне.  Другого просто быть не могло.

— Под Новороссийском вы с  Леонидом Ильичём Брежневым, будущим генсеком ЦК КПСС, пересекались. Каковы ваши личные впечатления от этих встреч?

— Он был  начальником политотдела 18-й армии, в которую входила наша дивизия. Я его встречал в  штабах. Молодой, красивый и смелый полковник. Кланялся ему, честь  отдавал. И вот ещё что помню. 1943 год. Шли бои под Новороссийском. Наши высадили десант из бригад морской пехоты, который захватил плацдарм западнее этого города, потом его называли Малой Землёй.  Там были ожесточённые бои. Немцы хотели этот плацдарм уничтожить, а наши — его нарастить и оттуда угрожать фашистам. Рассказывали, что там на каждом  метре земли — осколок, сталь от снаряда  или мины. И вот на этот плацдарм отправился Брежнев, чтобы поддержать героев-черноморцев. Немецкий снаряд попал в его катер. Леонида Ильича выбросило в море. Моряки его спасли. Он был тяжело ранен.  Верхняя челюсть  полностью разбита. Поэтому он шепелявил, шамкал. Об этом случае потом  много писали. Брежнев — прекрасный офицер был. Главное — к людям хорошо относился. Его поэтому и любили.

— При каких обстоятельствах   вы глаз потеряли?

 — Октябрь 1944 года. Мы в Карпатах. Прорывались вперёд. Я был на наблюдательном пункте. Как заместитель командира артиллерии стрелкового полка корректировал огонь своих миномётов. В это время на бруствере разорвалась мина  88-миллиметрового калибра. Прямо перед лицом. Осколок величиной с фалангу указательного пальца ударил в глаз и отскочил. Но попади он чуть влево или вправо, то проломил бы череп. Но глаз, как мощнейший амортизатор, спружинил и отбросил его. Я остался жив. Глаз, конечно, потерял.  В институте Филатова мне сказали, что это первый случай, когда глаз спас жизнь своему хозяину, а сам погиб. В госпитале под Ивано-Франковском  меня подлечили.  Выписали с рекомендацией: годен к строевой службе в тылу. Направили  командиром дивизиона в учебный запасной полк во фронтовой зоне. Я принял командование дивизионом. В это время ко мне приезжает заместитель командира стрелкового полка, в котором я служил до ранения, привозит сообщение о том, что я награждён орденом Александра Невского, и  пачку писем от моих командиров с просьбой вернуться обратно в полк. Я подумал: как же я  оставлю своих товарищей, вместе воевали, вместе ранены, а я  на полпути оставлю их.  У меня был свой стиль командования, я своих людей очень жалел, и у меня почти не было потерь там, где их можно было избежать. В общем, согласился. Написал рапорт. Свой запасной полк сдал и поехал воевать.

— Потеря глаза — травма тяжёлая. Сильно переживали?

— Переживал, конечно. Но  мышление было молодёжное, самоуверенное. Думал: и с одним глазом  проживу. Продолжал  командовать пушками и миномётами.

— Вы — участник Пражской наступательной операции. Свой последний бой провели под Прагой за три недели до Победы. Говорят, что «последний бой — он трудный самый». Это так?

— Я не думал, что он последний. Таким он стал после того, что произошло 15 апреля 1945 года. Мы прорвали  немецкую оборону  под Моравской Остравой  в Чехословакии. Неожиданно на ровном большом поле  на наш полк вышли из лесочка три немецких тяжёлых танка T-IV и весь наш полк положили, заставили зарыться в землю. Из соседнего полка нам подкинули две пушки. С их помощью вывели из строя два танка. А третий развернулся и стал стрелять по нам. За дом забежали. Домик кирпичный, добротный. Думали, что здесь нас не достанут. Они же стали бить бронебойными снарядами. Некоторые взрывались внутри дома. А некоторые пробивали  стены. Все  шесть человек, которые находились  около этой пушки,  были ранены, и я в том числе — осколок попал в спину. Нас забрали оттуда,  третий танк  ушёл. Полк был спасен и пошёл вперёд. За этот бой я получил орден Отечественной      войны I степени. Снова госпиталь. Позвоночник  не задет. Опять помог случай. У меня на боку была планшетка, в ней   артиллерийский круг — это два слоя плотного целлулоида. Осколок пробил планшетку. А главная его сила  ушла на то, чтобы проломить два слоя  этого целлулоида. В результате он упёрся  в позвоночник, дальше сил не хватило. В госпитале сделали операцию, осколок удалили. Вдруг у меня неожиданно поднялась температура. Врачи не знали, в чём дело.   Но приехавший   с инспекцией армейский хирург быстро разобрался в ситуации. Нашёл абсцесс в моей ране, вскрыл, вычистил, через день температура стала спадать. Если бы не он, то я бы погиб. Опять повезло. Когда вернулся в полк,  меня назначили командиром миномётного дивизиона.

— Владимир Прохорович, хочу задать вам немного «невоенный» вопрос. Ваша мама рано умерла. Её заменил отец.  И по отношению к вам был  больше мягким, чем строгим. Но вы  же воин. Такое воспитание не мешало вам в военной службе?

— Мой отец особенный человек. Был железнодорожным машинистом. Работал одно время на КВЖД.  Когда дорогу продали китайцам, он вернулся в родные места. Верил в Бога, был евангелистом. Он в общине даже проповеди читал. Занимался народным целительством. Я предполагаю, что это ему передалось от предков. Он душевно относился к любому больному. Когда работал в Маньчжурии,  собирал рецепты китайской народной медицины. У него была большущая папка рецептов. К нему приходили  с болячками и сослуживцы, и соседи. Он всех лечил безвозмездно. Его жизненный принцип — это добрые дела. Для меня он на всю жизнь остался примером в этом плане. И  вы знаете, есть  у меня такая  мысль: мне столько раз везло на войне,  думаю, что не заслужил к себе такого благожелательного отношения со стороны высшего разума. Я думаю, что  в благодарность за то хорошее, что отец сделал для людей, Бог часть своей  благодати  распространил на меня.

—  Отец дождался вас с войны?

— Увы. Когда я был под Ростовом, его вместе с другими членами общины христиан-евангелистов отправили в Сибирь. По приказу начальника НКВД Абакумова. Когда немцы стали подходить к Дону, он всех старых казаков, бывших при царской власти в почёте, а также верующих в Бога отправил в Сибирь. Как потенциальную угрозу. Отец умер в Сибири, до конца войны не дожил.

Я много размышлял над случившимся. У меня есть основания иметь неприязнь к Абакумову из-за моего отца. Отец против Советской власти никогда не шёл и немцев бы не поддерживал. Но с другой стороны, я знаю, что произошло под Сталинградом, и какая роль была Абакумова в том, что он устоял. Когда немцы подошли к городу и почти взяли его,                                                                                                                                                                                                                                                                                                            наши задумали окружить группировку Паулюса, ударить с тыла  и таким образом заблокировать Сталинград. Они подтянули туда большое количество войск, танков, боеприпасов.  Абакумов в то время был руководителем «СМЕРШа». Он зачистил территорию так, что там не осталось ни одного агента Абвера. В наших кругах говорили, что если бы там остался хотя бы один  такой агент, он наверняка бы сообщил немцам,  что туда подвозятся тонны боеприпасов, снарядов.  Для внешнего обвода.  Паулюс не ожидал  удара с трёх сторон. Немецкая разведка не смогла предупредить  фельдмаршала о нашем наступлении, и заслуга здесь Абакумова бесспорна. Он полностью вычистил область от немецкой агентуры. Если бы немцы взяли Сталинград,  мы бы проиграли войну. Турки уже готовились к наступлению на юге, а японцы — на Дальнем Востоке. А так все остались на своих местах. А мы стали выигрывать эту войну.

— Ещё один вопрос, теперь уже  чуть-чуть неудобный. Понятно, что война всегда жестока.  Но ведь убивали друг друга люди. Чувство сострадания, жалости к врагу у них присутствовало?

— Да, было понимание, что он тоже живой человек. Ему тоже бывает больно.  Расскажу такой случай.  Когда мы разгромили немецкий разведбатальон, то  захватили 96 человек в плен. Их повели. Начальник штаба, маленький крикливый человек,  пытался бить их палкой. Я палку у него отобрал. По рангу мы были с ним одинаковые, так что субординацию я не нарушал.

— Но вы же стреляли в  немцев без сострадания.

— Да, стреляли.  Они — в нас, мы — в них. Они мне сделали шесть «дырок». Я тоже кого-то убил. Это было справедливое выяснение отношений. Они в нас из пушек, мы в них — из пушек. Но когда немец безоружный, то я его бить не мог. Это, наверное, воспитание отца, что надо делать богоугодные дела. Он сдался, зачем же его бить? Надо действовать так, как принято в общечеловеческих отношениях,  по закону. И по божескому закону также. Лежачего же не бьют.

Беседовала Валентина Кириллова

Окончание читайте в следующем номере.