ВО ТЬМЕ ОДИНОЧЕСТВА

ОБОСОБЛЕННОСТЬ В ТОЛПЕ

Непонимание в статусность просится —

Модно «хранить» неприкаянный вид.

В душу впивается  разноголосица

Маленьких ссор и напрасных обид.

Непостижимая междоусобица

Страждущих узников в общей тюрьме.

К подлым ударам  нельзя приспособиться,

Если сражаются «братья во тьме»!

«Незрячесть мыслей хуже, чем незрячесть глаз…» С такой очевидностью бессмысленно спорить, поэтому поневоле приходится согласиться с тем, что:«Каждый является в этот мир, покидает его и проходит  через него — в одиночку!» Следовательно:«Человек по своей сути разобщён, а значит, не в состоянии быть в сообществе с окружающими…»   Кроме того: «Слепой, разговаривая со слепым, всегда сердится», потому что один другому «не указчик…» Данный антагонизм обусловлен оптимистичным заблуждением: «Тотальнику до самой смерти кажется, что он прозреет…»  Выверенные веками изречения и перлы народной мудрости удалось выстроить влогичную цепочку. Правда, горькие утверждения, на самом деле, подходят далеко не ко всем житейским ситуациям, но собственная  сермяжная правда в них есть!

Не случайно некоторые выдающиеся мыслители прошлого активно разрабатывали принципы «людоедской» философии. Сразу вспоминается колоритный персонаж старинной восточной притчи, который за показной набожностью скрывал истинную сущность. Дождавшись обещания  Всевышнего наконец-то наградить его за молитвенное усердие при условии, что у соседа «этого окажется вдвое больше», праведник с жаром попросил: «Господи, отними у меня левое око!»

Впрочем, встречаются примеры и похлеще, когда значительные группы населения исповедуют порочные принципы  «стандартизации» по низшему уровню физических или умственных возможностей. В антиутопии Герберта Уэллса довольно скрупулёзно изучается «перевёрнутая  с ног на голову действительность». Его зрячего героя очень неласково встречает ограниченная горами «Страна  Слепых». Он  внезапно попадает в природную «резервацию» уродливых людей с извращённой психикой и очень больными глазами. Аборигены предлагают ему расстаться с «излишним зрением», что позволит стать «полноправным и счастливым» членом их общины. Юноша влачит жалкое существование «в свете одиночества». Впрочем, крепкий внутренний стержень неуступчивого характера выдерживает давление внешней среды. Хотя вроде бы «Один в поле не ратник», он всё-таки вырывается из тисков умопомрачительного бреда наяву. Несмотря на оптимистичный финал, в данном малоизвестном произведении подспудно, но  на полном серьёзе высказывается жутковатая мысль: «Если тебе суждено жить среди кривых, выколи себе один глаз! Иначе появится уйма проблем из-за явных отличий от ущербных масс».

Воодушевлённый великим предшественником и соотечественником, фантастДжон Уиндем пошёл ещё дальше. В своём апокалипсическом триллере «День триффидов» он полвека назад смоделировал уже планетарную катастрофу, ослепившую практически всё население Англии, а возможно, и человечество в целом. К тому же почти разумные «ходячие» растения начали охотиться на людей. Главный герой, случайно сохранивший зрение, наблюдал, как лондонцы пытались приспособиться к жутким обстоятельствам: «Они осторожно нащупывали путь руками и ногами там, где были поручни и  ограды, и медленно брели, выставив перед собой руки…» Почему-то «ущербные горожане» боролись с общей бедой в индивидуальном порядке. Ещё недавно сильные духом и телом британцы, оставаясь наедине с трагедией беспомощности, как правило, проигрывали беспощадную схватку за жизнь. Растерянность и уныние спровоцировали волну самоубийств. Разгул насилия усугубил  тупиковость ситуации. Несчастные действовали сообща, лишь сбившись в шайки мародёров, руководимые опытными бандитами или редкими зрячими деспотами. На фоне тяжкой обречённости «светлым пятном» казался: «Человек, одетый  более аккуратно, чем все другие, кого я видел этим утром. Он торопливо  шёл в  мою сторону, постукивая по стене рядом с  собой  белой тростью. Я почувствовал  облегчение  при  виде  его.  Это  был, так  сказать, обыкновенный слепой. Его чёрные очки  не  так  смущали меня,  как  широко раскрытые, но бесполезные глаза остальных…»

Припомнив «слепецкую классику», попытаюсь тщательно исследовать «Дом, в котором…» существует свой неписанный устав, похлеще монастырского. Эта тысячестраничная эпопея не позволяет читателям расслабиться, затягивая и обволакивая. Дебютный шедевр Мариам Петросян состоит из трёх книг средних размеров с запоминающимися названиями: «Курильщик», «Шакалиный восьмидневник» и «Пустые гнёзда». Подобную «пищу для ума и души» противопоказано вкушать равнодушным индивидуумам. «Кружевной» текст отторгает  логику порядка, сплетая из обрывков событий и кошмаров убедительную фантасмагорию «пещерных» взаимоотношений на изолированном «островке болезненной  обречённости».

«Вывеска» произведения на итальянском языке — «Дом вне времени», пожалуй, даже точнее, потому что сразу акцентирует внимание на сущности изнурительного и увлекательного повествования, которое занимает уникальную нишу в литературном пространстве. Мозаичный сюжет сложно пересказать. Он пленяет недоговорённостью и ощущением сопричастности, зависая между невозможной реальностью и правдоподобной фантазией, внезапно трансформирующейся в горячечный бред. Фабулу регулярно пронзают «Интермедии». Первая и вторая из них очень похожи, хотя и различаются  деталями. Видимо, приводимые сведения являются основополагающими для всего повествования и задают определённый настрой. Без этих данных или, точнее, «информации к размышлению» понимание было бы затруднено ещё больше. Судите сами:

«Дом стоит на окраине города. В месте, называемом «Расчёсками». Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчёсочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они ещё не выросли, — обнесённые заборами пустыри. Труха снесённых домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчёсочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями. На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют «Серым». Он стар и по возрасту ближе к пустырям-захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нём три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесённый сеткой. Дом серый спереди и расписан яркими красками с внутренней, дворовой стороны. Здесь его стены украшают рисунки-бабочки, размером с небольшие самолёты, слоны со стрекозиными крыльями, глазастые цветы, мандалы и солнечные диски. Всё это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть. «Серый Дом» не любят. Никто не скажет об этом вслух, но жители «расчёсок» предпочли бы, чтобы его не было рядом, чтобы его не было вообще».

Наверное, мне уже не забыть странноватый и сложный мир, придуманный писательницей из Еревана. Он  обладает жёсткой внутренней иерархией, полон симбиоза таинственных чудес и спасительного психоза. В «трилогии страданий» две основных сюжетных линии: юношеская и детская. Одним из ключевых персонажей является инвалид-колясочник по кличке Курильщик. «Стихийный бунтарь» посмел выделиться из общей серой массы местных париев. В отместку одногруппники объявили ему единодушный бойкот. Поневоле  перебравшись в палату для особо крутых выпускников, он попадает во враждебную среду обитания, где все роли давно распределены. Старшие воспитанники по традиции устраивают соседям и самим себе долгосрочный интернатский ад, который не для слабонервных, но ему всё-таки можно противостоять. Отверженному поначалу приходится несладко, но отчуждённость постепенно растворяется в калейдоскопе трагичных событий. Кое-как сориентироваться в обстановке помогает, пожалуй, самый загадочный персонаж с шакальей кличкой. Этот чудаковатый хранитель традиций охотно знакомит страждущих с тонкостями правил дикого общежития:

«Переселяемому в четвёртую группу настоятельно рекомендуется избавиться от любого вида измерителей времени: будильников, хронометров, секундомеров, наручных часов и так далее. Попытка сокрытия подобного рода предметов будет немедленно выявлена экспертом, и, в целях пресечения дальнейших провокаций подобного рода, нарушитель понесёт наказание…» В свою очередь, отправляемому на территорию «Гнездовища», или, точнее, третьей группы необходимо иметь: «Набор ключей, неважно от чего, два цветочных горшка в хорошем состоянии, не менее четырёх пар чёрных носков, охранный амулет-противоаллерген, беруши для ушей, книгу Джона Уиндема «День триффидов», свой старый гербарий…» В любом случае нельзя: «Оставлять на покидаемом участке одежду, постельное бельё, предметы домашнего обихода, а также органику…» Видя недоумение наставляемого: «Табаки опять посмотрел взглядом старожила, утомлённого многими знаниями.

— Слушай, это элементарно. Берёшь с собой всё своё и уносишь. Что не можешь унести — уничтожаешь. Но чтобы ничего твоего им не осталось. Вдруг ты завтра помрёшь? Хочешь, чтобы твою чашку обвязали траурной ленточкой и выставили на всеобщее обозрение с гнусной надписью: «Мы помним тебя, о, заблудший брат наш»?..»

Обращает на себя внимание немотивированная категоричность «самостийного» свода законов. Получается, что любой покинувший группу, даже просто перебравшийся в комнату на том же этаже, напрочь вычёркивается из памяти бывших соседей. Нужно заметить, что сущность недугов некоторых ребят проявляется далеко не сразу, а если нет ярко выраженных внешних признаков увечья, иногда вовсе остаётся загадкой для читателей. Впрочем, есть и «обнажённая натура».

  Параллельно с калейдоскопом «историй старших воспитанников» рассказывается о безруком новичке, в первый же день окрещённом Кузнечиком. Хулиганистые старожилы издеваются над беспомощным мальчиком, но его яростным защитником становится Слепой, которого  об этом настойчиво попросил авторитетный воспитатель со значимым прозвищем Лось. Вставные главы о малявках относятся к более раннему периоду. Можно даже догадаться, в кого превратились некоторые повзрослевшие «состайники», сменившие прозвища и внешность, а порой и характеры. Символично, что лишь Слепой остаётся единственным сквозным героем повествования, сохранившим свою «универсальную визитную карточку» физического дефекта. Она заменяет ему личное имя, включая в себя и детали обманчивого облика. Неординарный предводитель иной раз ведёт себя совершенно непредсказуемо, периодически куда-то надолго исчезая. С ним крайне тяжело налаживать контакты. Вот как его описывает будущий соратник:

«Я лежал как-то в лазарете в одной палате со Слепым. За три дня он не произнёс ни слова. Даже почти не шевелился, так что я постепенно стал воспринимать его как деталь интерьера. Он был щуплый и невысокий, в его джинсы влез бы тринадцатилетний, два его запястья были как одно моё. Рядом с ним я ощущал себя крепким парнем. Тогда я ещё не знал, кто это, и решил, что он просто совсем забитый. Сейчас, глядя на Чёрного, я подумал, что если кто в четвёртой и выглядит как вожак, то, конечно, он, а вовсе не Слепой…»

Трагичная сцена поединка Слепого и Помпея за лидерство в «стае», разыгравшаяся в физкультурном зале и  описанная Курильщиком, опровергает вышесказанное: 

«Колясники шестой остались сидеть, где сидели, ходячие встали, но тоже остались возле матов. В середине зала собрались ходячие второй и третьей. Взявшись за руки, они образовали большой круг. Потом в него вклинились колясники, а самыми последними — Чёрный, Горбач, Лэри и Псы из шестой. Каждого из наших и Псов ставили между Птицами и Крысами так, чтобы по обе стороны стояли чужие. С включением в круг ребят из шестой он сделался похож на небольшую арену. Со стороны это выглядело довольно забавно… Оказалось, я тоже должен был занять своё место…  Меня поставили между Ангелом из третьей и Мартышкой из второй. Первый пялился в потолок и зевал. Второй ёрзал, гримасничал и причмокивал губами… Я стал фрагментом общей цепочки. Не более того. Когда перемещения прекратились, Помпей поднялся с мата, потянулся и вошёл в круг, поднырнув под чьи-то сцепленные руки.

Сфинкс подвёл к кругу Слепого. Слепой тоже вошёл.

— Зачем этот хоровод? — опять спросил я Мартышку.

— Зачем? Чтобы всем было как следует видно, дурак! И чтоб руки у всех были…

Мартышка не успел договорить. Дружный крик заставил нас вздрогнуть и вытянуть шеи. Круг распался. Помпей лежал на полу, дрыгал ногами и издавал странные звуки, похожие на голубиное курлыканье. «И это всё?» — растерянно подумал я. От того, что я увидел потом, мне стало худо. Помпей держался за горло, а между его красными пальцами торчала рукоятка ножа. Я сразу зажмурился и уже так, с закрытыми глазами, услышал общий выдох. Он мог означать только одно. Но я всё же медлил, не решаясь взглянуть, а когда открыл глаза, Помпей уже не дергался. Лежал жалкий и мешковатый в быстро растекавшейся луже крови, и никто из нас, стоявших и сидевших вокруг, не сомневался в том, что он мёртв. Круг сохранился, хотя никто уже не держался за руки. Было очень тихо. Все смотрели на Помпея и молчали. Я понял, что запомню это на всю жизнь. Труп на сверкающем зелёной краской полу, свет ламп, отражавшихся в оконных стёклах, и общее молчание. Тишину места, где молчит слишком много людей. Слепой присел над Помпеем, нащупал нож и выдернул. Нож вышел с хлюпаньем, от которого меня чуть не стошнило. Дождавшись, когда то, что поднялось из желудка, уляжется обратно, я развернул коляску и рванул к дверям, думая только о том, как бы побыстрее убраться из этого места…»

В жёсткой конкурентной борьбе хищных индивидуальностей совершенно не актуальна обстановка за стенами их «привычного театра военных действий». Для обездоленных и униженных  попросту не существуют общепринятые правила поведения, потому что  связи с «миром здоровых людей»  коренным образом нарушены. Закалённые ветераны «приюта разбитых судеб» придерживаются принципа «сознательной самоизоляции». Для его «изломанных» обитателей традиционно привлекательна пронзительная незащищённость деградированных существ, помноженная на «традиционную анархию» клановой разобщённости. К сожалению, попасть в разряд «изгоев» слишком легко, но нельзя по собственной воле обрести призрачную свободу.Впрочем, даже двигаясь наугад, иногда можно выйти прямо к долгожданной цели, только нужно бороться до конца.

Чтобы хотя бы немного проникнуться тлетворным духом повествования, следует понаблюдать за Слепым в его персональном убежище. Если так тяжко даже харизматичному лидеру, каково же рядовым «винтикам разлаженного механизма» социального абсурда? Казалось бы, второстепенный эпизод, абсолютно не влияющий на развитие сюжета, даёт вдумчивому читателю богатый материал для анализа «правдивого вымысла». Вдруг осознаёшь, что хрупкая, а  в то же время безжалостно давящая конструкция «единства несовместимостей» обречена на разрушение:

«На чердаке Дома со скрипом поднимается крышка напольного люка. Слепой протискивается в щель и, встав на колени, опускает крышку на место. Сверху на люке есть железное кольцо, а снизу — ничего, потому что это дверь только для Слепого. Он отряхивает пыль с одежды и, мягко ступая по дощатому полу, крадётся через чердак. Пять шагов от крышки люка до стула, обратно почему-то четыре с половиной. Он знает, что стул с дырявым сиденьем будет там, где он его оставил в прошлый раз. Здесь никто не бывает. Только он сам и Арахна. Она висит в своём углу — крошечная, почти незаметная — и притворяется мёртвой. Опустившись на дырявый стул, Слепой достаёт из-под свитера флейту.

— Слушай, Арахна, — говорит он в пустоту. — Это только для тебя.

Тишина. Чердак — самое тихое место в мире. Струящиеся из-под пальцев Слепого отрывистые, дрожащие звуки заполняют его. Слепой плохо представляет, чего он хочет. Это должно быть как сеть. Как ловчая сеть Арахны — огромная для неё и незаметная для других. Что-то, что и ловушка, и дом, и весь мир. Слепой играет. Впереди ночь. Он выводит знакомые мелодии. То, что получается красиво у Горбача, у него сухо и оборванно по краям. Только своё у Слепого получается красивее. В погоне за этим «своим» он не замечает шагов проходящей ночи — и она проходит мимо, сквозь него и сквозь чердак, одну за другой унося его песни. Арахна делается всё больше. Она заполняет свой угол и выходит за его пределы; серебряная паутина опутывает весь чердак, в центре её — Слепой и огромная Арахна. Арахна вздрагивает, и её ловчая сеть вздрагивает вместе с ней — прозрачная паучья арфа от пола до потолка. Слепой чувствует её вибрацию, слышит звон, бесчисленные глаза Арахны жгут ему лицо и руки — он улыбается ей, уже зная, что получается именно то, чего он хотел. Ещё не совсем, но уже близко. Они играют вдвоём, потом — втроём с ветром, запевшим в трубах. Вчетвером — когда к ним присоединяется серая кошачья тень. Когда Слепой обрывает песню, сразу исчезает в пыльном углу Арахна, уменьшившись до размеров ногтя, а кот утекает в напольную щель. Только взбесившийся ветер продолжает выть и стучать по трубам, рвётся в слуховое окно, дёргает раму… Стеклянный дождь — и он врывается внутрь, засыпая дощатый пол мусором и снегом. Не обращая внимания на осколки, Слепой проходит по ним босиком. Подойдя к звездообразной дыре, протягивает руку в рамку стеклянных ножей, берёт с крыши снег — пушистый и мягкий под твёрдой коркой — и пьёт его с ладони…»

Почему-то эта музыкальная сцена напомнила  мне приключения Гарри Поттера и подвиги Человека-паука, в английском оригинале — Спайдермена. Следует заметить, что медицинских сестёр в романе окрестили «паучихами». Следовательно, юные пациенты становились их беспомощными жертвами. Кстати, ведь о людях, которые постоянно ссорятся, так и говорят: «Живут, как пауки в банке!» Многозначные  ассоциации вызывают недоумение и тревогу.

Легко прослеживается классическая преемственность творчества армянской писательницы. Символично, что  в своём русскоязычном романе она упоминает Джона Уиндема, который,  в свою очередь, частенько с удовольствием цитировал Герберта Уэллса. По-видимому, звезде современной прозыблизка западноевропейская трактовка очень кинематографичных образов молодых и уже жестокосердых инвалидов всех категорий. Такая манера изложения закономерна, ведь правнучкахудожника Мартироса Сарьяна профессионально занималась анимацией на студиях «Арменфильм» и «Союзмультфильм». Неслучайно  многие детали  её книги напоминают экранизированный бестселлер  «Слепота» португальца Жозе Сарамаго. Впрочем, каким-то чудом Мариам Петросян сумела избежать непомерного натурализма нобелевского лауреата. Рождённое в долгих творческих муках литературное детище  матери двух детей не вызывает у читателей брезгливого отвращения.

Наверное, можно долго рассуждать о достоинствах и недостатках далёкого от жизни романа Петросян. А стоит ли? Всё равно не удастся прийти к общему знаменателю, ведь  сколько людей, столько и мнений, а «на вкус и цвет товарищей нет». Впрочем, безусловно, высокохудожественная выдумка, получившая немало международных наград, впечатляет и ужасает, а главное — заставляет задуматься о нынешнем состоянии взаимоотношений между «хозяевами жизни» и отверженными, оказавшимися на обочине повседневности. Шикарные автомобили сильных мира сего проносятся мимо, крайне редко затормаживая возле таких ранимых «отбросов общества»! Конечно, действительное положение мало походит на гротескную «резервацию» таинственного «Дома, в котором» возможно всё. Наша насущная задача понятна каждому неравнодушному россиянину. Мы должны бороться, чтобы «социальная страшилка» не превратилась в жуткую реальность.

Разумеется, для подлинных воспитанников школ-интернатов для слепых и слабовидящих детей в нашей стране созданы совершенно иные условия проживания и  обучения. К тому же у них достаточно развита «инстинктивная» приспособляемость, поэтому привыкание к разношёрстному коллективу сверстников происходит помягче, потому что им помогают знающие педагоги и воспитатели. Впрочем, проблем и конфликтов здесь тоже хватает. Порой «тепличные» условия  специальных учебных заведений, отсутствие элементарных занятий по ориентировке, бытовой и психологической реабилитации приводит к удивительной беспомощности ребят. К сожалению, они часто плохо владеют современными тифлосредствами и системой Брайля. Можно подумать, что тотальники смогут избежать болезненного вживления в общечеловеческую «среду обитания», естественная враждебность которой рано или поздно приводит к отторжению «слабого звена». Отсутствие навыков активной коммуникабельности и зажатость инвалидов по зрению ещё больше обособляет их, обрекая на крайнюю замкнутость или ограниченное общение в узком кружке родственников и давно знакомых людей. «Законсервированным» отпрыскам особенно тяжело приходится в зрелом возрасте, когда фанатично преданные мамочки поневоле покидают их на произвол судьбы.

По случайности я разминулся с трудными буднями ребячьего коллектива, но  мне тоже доводилось встречать инвалидов по зрению с ущербным мышлением «духовных вампиров».Отлично помню, как матёрые «гвардейцы» учебно-производственного предприятия настороженно встретили семнадцатилетнего выпускника общеобразовательной десятилетки. Слепые активисты со стажем едва не «съели» тогда ещё слабовидящего «маменькина сынка». Будучи поначалу надомником, а потом и членом бригады я быстренько выполнял норму с небольшим гаком и спешил в Дом культуры или в библиотеку, чтобы совершенствоваться в любимом поэтическом ремесле. Слава Богу, меня скоро зачислили в «чудаки местного разлива» и наконец-то оставили в покое.  

В ногу шагать почему-то не хочется.

Видимо, каждый по-своему прав…

Все аргументы истрачены дочиста

И остаётся нескошенность трав.

Так нелегко уходящему в сторону,

Просто в толпе не попавшему в масть…

Даже шакалу и чёрному ворону

Легче всего на изгоя напасть!

           Владимир Бухтияров