Общероссийская общественная организация инвалидов
«Всероссийское ордена Трудового Красного Знамени общество слепых»

Общероссийская общественная
организация инвалидов
«ВСЕРОССИЙСКОЕ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ОБЩЕСТВО СЛЕПЫХ»

                    ВО ТЬМЕ ОДИНОЧЕСТВА

ВЫБОР ЕРОШЕНКО

Опять по замкнутому кругу

Проблем, находок и потерь

Стремимся мысленно друг к другу,

Но душит будничная серь.

Когда заботливые  руки

Во мгле  встречают пустоту,

Увы, напрасные разлуки

Подводят жирную черту…

Уверен, что многие мастера словесности начали творить от безысходности, недаром самая проникновенная лирика «замешана» на  безответной любви или неизбывной ностальгии по утраченному. Незрячие авторы не исключение. Кроме того, пишущих тотальников занимал пристальный самоанализ, ведь чтобы разобраться в хитроумной вязи личностных взаимоотношений, необходимо, прежде всего, попытаться постичь «вселенную в себе». Особенно интересный результат получается, когда «тёмный» писатель или поэт со знанием дела берётся за создание  образа своего литературного двойника. Видимо, слепой сладкопевец Демодок из эпической поэмы «Одиссея» унаследовал характер и внешность легендарного Гомера и является его автопортретом. Не случайно ведь придуманный Павел Корчагин и реальный Николай Островский похожи, словно близнецы, и отражаются друг в друге, как две капли воды.

Естественно, пристальное внимание зрячих издавна привлекали остросюжетные судьбы и нестандартное мировосприятие людей, на ощупь пробирающихся «через тернии к звёздам», которые никогда не увидят. Изредка творчески одарённые тотальники тоже становились персонажами художественных произведений. Вот иВасилий Ерошенко поразил многих выдающихся философов и литераторов Востока. Он даже попал на страницы произведений великого китайского прозаика и публициста Лу Синя, настоящее имя которого — Чжоу Шужень. Этот «живой классик» приютил русского изгнанника в Пекине, а к тому же  перевёл с эсперанто и японского языка  несколько сказок гостя.

Погружаясь в судьбу Ерошенко, я пользовался несколькими источниками, перепроверяя свои ощущения и согласовывая их с «независимыми» мнениями знатоков его творческой биографии. Разумеется, особую ценность имели фрагменты из произведений и писем самого Василия Яковлевича, которые затрагивали волнующую меня тему. Жаль, что их сохранилось катастрофически мало, особенно на русском языке. Меня поразило, насколько точно совпадали мои собственные раздумья с высказываниями  азиатских и европейских авторов, выражавшими отношение к физической и духовной незрячести. Они не потеряли своей актуальности.

На рубеже веков педагог и музыкант вдохновил Альберта Поляковского на титанический труд. Писатель упорно собирал документы и воспоминания о замечательном наставнике слепых туркменских сирот. Дело в том, что Ерошенко, возвратившись на родину,  совсем ненадолго обосновался в столице. Непоседливая натура не позволила расслабиться: осенью 1934 года он мчался в поезде «Москва — Ашхабад», так как наркомпрос Туркмении пригласил его создать первую  в регионе школу-интернат для незрячих.

Был чрезвычайно тщательно исследован директорский  период жизниЕрошенко, когда он  создал и возглавил детский дом в самой южной точке Советского Союза с манящим названием Кушка. Именно Васья Клыч заложил основы среднеазиатской тифлопедагогики. Он же изобрёл туркменский алфавит по системе Брайля и написал первые национальные учебники для слепых.

Десять лет назад главы увлекательной повести Альберта Поляковского из номера в номер публиковались в журнале «Школьный вестник». Благодаря настойчивости его главного редактора Юрия Кочеткова «Слепой пилигрим» нашёл своих читателей. В начале нынешнего года он обрёл вторую жизнь, потому что в типографии ООО «ИПТК «Логосвос» укрупнённым шрифтом отпечатана тысяча экземпляров долгожданного двухтомника. Редакционно-издательский отдел предприятия приложил максимум усилий, чтобы своеобразная биография знаменитого незрячего эсперантиста, в одиночку прошагавшего по дорогам дюжины стран Евразии, заняла достойное место в наших библиотеках. Качественная книга радует глаз и призывает к вдумчивому общению.

Повествование состоит как бы из двух практически автономных частей: в первом блоке в хронологическом порядке и довольно подробно рассказывается о буднях интернационального приюта для страждущих, а во втором — хаотичные линии ретроспектив причудливо сплетаются в единое целое, усиливая эмоциональное воздействие. Их контрастность подчёркивает глубокую философичность  и лиричность текста. Зрительный ряд поневоле  ослаблен. Его компенсируют слуховые,  осязательные и даже нетрадиционные способы восприятия. Обнажённые чувства позволяют глубже проникнуть в сущность трагичности,  а порой и тупиковости обстоятельств, постоянно сопутствующих  человеку, действительно не от мира сего.

Трепетные воспоминания о давнем дуновении мимолётного счастья сливаются с чувством творческой неудовлетворённости  и глобальной изоляции. Они рисуют ершистый облик неприкаянного скитальца, сохранившего преданность реальной или мнимой любви, встреченной в призрачной Стране Восходящего Солнца. Жаль, что беспощадность революционных переломов и кровавых битв разметала по планете не состоявшуюся идеальную пару. Уже немолодой Василий Яковлевич брёл по жизни под бичующими  взглядами случайных попутчиков, равнодушных прохожих, а то и завистливых недругов. Он тосковал по теплу и поддержке уникальной подруги, которая могла бы понять и принять его таким, какой он есть на самом деле. Вот итоговые фразы из очередного мысленного монолога «своего среди чужих и чужого среди своих», адресованного изумительной женщине его мечты:

«Я не вознёсся над сценой, меня просто смахнули с неё. Как выражаются игроки в шашки, взяли за «фук». Чем не сюжет? Но нам, сказочникам, подобные прямолинейные истории претят: они слишком правдоподобны, чтобы в них верить. Ты не находишь, Стрекоза? Других слепых жизнь в ночи научила всё принимать на веру и ни во что не вмешиваться. Большинство моих товарищей, поверивших всему, что говорили учителя, доверяют теперь каждому слову авторитетов. Они заняли хорошее положение в обществе, окружены заботами и любовью ближних. А я так и не достиг ничего. Скитаюсь во тьме, сомневаюсь во всём… Заложник двойной тюрьмы — слепоты и одиночества…» Несмотря на хронический пессимизм типичного высказывания пленника непроглядности, «кружевные» выдумки Ерошенко становятся отражением странной и яркой реальности, в которую проникает пронзительный взгляд слепца.

Родился Ерошенко в деревне украинских переселенцев близ Старого Оскола. Там же провёл последние дни своей экстремальной жизни, как бы закольцевав череду экзотических странствий в поисках смысла ущербного существования. В четырёхлетнем возрасте он потерял зрение, но продолжал упорно нащупывать свой собственный путь совершенствования. В трудолюбивой и дружной семье смышлёного мальчика опекали и даже по возможности баловали. Родители, братья и сёстры, чем могли, помогали Василию. Даже на очень Дальнем Востоке он мог рассчитывать на поддержку близких, в том числе материальную.

Наш неуёмный соотечественник подолгу жил и трудился в Японии, Китае, Сиаме и английских колониях. Кроме тропиков,  он несколько месяцев кочевал по студёной Чукотке, где его брат служил зоотехником. Вообще, доброжелательный интерес к животным, видимо, был семейной чертой Ерошенко. У «путника во мраке» всегда складывались отличные отношения с «тварями бессловесными», чего нельзя сказать о вынужденном общении с некоторыми элитными  представителями человеческой породы. Он бесстрашно ездил на лошадях, верблюдах, ишаках и даже слонах, но самыми преданными товарищами были, конечно, собаки. Каюры научили его собирать потомков волков в упряжку и различать их на ощупь, а также по лаю и взвизгиванию. Невероятно быстро овладев искусством «вожатого», Василий  начал самостоятельно посещать отдалённые яранги. В полярной пустыне помогал ориентироваться студёный ветер с моря, в крайнем случае, он давал волю могучему вожаку стаи и тот неизменно находил жильё.

Ерошенко пригодились навыки восточной медицины. Однажды его позвали к тяжелобольному оленеводу. Маршрут был нелёгким, к тому же вьюжило. Тотальник задремал, а очнулся, когда почувствовал, что нарты стоят, потому что постромки соскочили. Брошенный на произвол судьбы, любитель острых ощущений попытался укрыться  от непогоды в сугробе. Умный колымский  пёс Амико, что на эсперанто, по-моему, означает «приятель», всё-таки вернулся со всей сворой и выкопал из-под снега замерзавшего хозяина. После чудесного спасения, Василий всерьёз собирался пройти с надёжным четвероногим поводырём от Обуховки до Владивостока. Не удалось, хотя смышлёные кандидаты в спутники были. Среди них выделялся  «деликатный» Тузик, прижившийся в детском коллективе. Вот как Василий Яковлевич комментировал возможность и полезность супермарафона вплоть до Тихого океана: «Я дороги не боюсь. А с таким проводником и вовсе не страшно. В дороге человек постигает самого себя лучше, чем под домашним арестом!»

Уже в «дебюте» повести окунаемся в трагичные события холодной и голодной зимы военного лихолетья. Надо заметить, что в  пограничной глуши подвижник очутился исключительно по велению долга и безропотно взвалил на свои плечи непомерный груз тяжких забот. Поневоле став распорядителем на похоронах верного соратника Антона Иванова, он принимал близко к сердцу страдания его вдовы и понимал, какая незавидная судьба  ожидает осиротевших дочек друга: «Три беспомощные ангельские души, ещё не способные понять, не ведающие, чем для них обернётся уход отца!»

«Никогда прежде Ерошенко не думал с такой остротой, что вечное его одиночество, возможно, и есть подлинное его благо, потому что над его гробом, когда пробьёт этот час, не разольётся леденящий душу вдовий вой. Вот эта жутчайшая скорбь, вымораживающая кровь в жилах, не есть ли слишком великая плата за удобства семейного существования? Увы, мёртвые ни сраму не имут, ни скорби… Имеет ли кто-нибудь на свете право такой безмерной ценой оплачивать крохи, которые перепадают беззащитному страдальцу от недоступного пиршества жизни?»

Незадолго до смерти Альберт Поляковский переехал из ставшего «неуютным» Туркменистана в Переславль-Залесский. Вскоре в еженедельнике «Алфавит» были опубликованы его воспоминания о паломничестве на нынешнюю Белгородчину, совершённом  вместе с восьмидесятилетним профессором Токийского университета Итиро Такасуги. Этот маститый автор монографий о Ерошенко долго стоял в раздумьях над могилой кумира, а потом негромко процитировал Лу Синя: «Я понял трагедию человека, который мечтал, чтобы люди любили друг друга!»

Действительно, в  «соловьином краю» лучше понимаешь потаённую глубину неординарного творчества Василия  Яковлевича. Кстати, самобытный сказочник и заядлый шахматист  никогда не забывал о милой сердцу Обуховке и в самых неподходящих условиях по возможности поддерживал почтовые контакты с родителями и сёстрами, а позже и с племянницами. Мятущаяся личность слепого пилигрима «за морями и долами» понапрасну искала надёжную пристань, потому что сильные мира сего старались поскорее избавиться от строптивого иноземца с необузданной жаждой справедливости. Не случайно ему так нравилось лермонтовское: «Белеет парус одинокий…»

В промежутках между странствиями и во время редких каникулярных передышек полиглот и учитель божьей милостью обожал гостить в отчем доме. Там он превосходно отдыхал душой и телом, набираясь сил перед очередным рывком в неизведанное. Впрочем, даже в обстановке приветливой благожелательности его не отпускала болезненная горечь тяжкой исключительности. Роковая непохожесть на подавляющее большинство «обычных людей» тяготила и порой проявлялась в неожиданных всплесках мучительной хандры. Великий россиянин как будто предчувствовал, что практически весь громадный брайлевский архив, который он тщательно систематизировал, вскоре после его смерти будет безжалостно сожжён! Даже приведённые в тексте стихотворные строки подтверждают осознанность печального выбора Ерошенко:

«Когда вот так стихийно возникало желание поиграть, попеть семейно. Важно было уловить момент общего стремления отвести душу в музыке. Я не стал повторять медленную часть мелодии, ударил несколько раз по струнам коротко и несильно, и запел, опережая собственный аккомпанемент. Голос на первой из фраз зазвучал ровно, без колебаний. Вышел Дмитрий, держа на руках младшую дочь. Мама поудобнее устроилась на табурете так, чтобы никто не мешал ей видеть меня:

«Я одинок, а время быстро мчится,

Несутся дни, недели и года.

А счастье мне во сне лишь только снится,

Но наяву не вижу никогда…»

Появилась Вера с балалайкой, застыла возле крыльца, поражённая впервые услышанным романсом:

«Вот скоро-скоро, скоро в море жизни

Исчезнет мой кочующий челнок.

Прислушайся к последней укоризне,

И ты поймёшь, как я был одинок…»

Мне показалось, всхлипнула мама. Вот уж вовсе не для слёз я вынес гитару, совершенно с другим намерением. Я забрался в верха, так что голос задрожал, пугая опасностью сорваться с этой высоты. Вера восторженно вздохнула. Она не раз говорила мне: «Напрасно вы, дядя Вася, не сделали музыку своей профессией». На что ответ был всегда один и тот же: «Богу — богово, а кесарю — кесарево!» Растянув скорбное окончание слова, я закончил романс еле слышным шёпотом: «И ты поймёшь, как я был одинок…»

Похоже, я любить не вправе —

И будет лучше одному,

Чтоб на последней переправе

Не стать обузой никому.

Уйду задумчиво и робко,

Теперь сомнения не в счёт…

Слегка намеченная тропка

В забвенье быстро зарастёт!

          Владимир Бухтияров