Творчество наших читателей

КУСОЧКИ СЕРДЦА

Окончание. Начало читайте в № 9.

Старик накрепко перетянул возок верёвкой. Село совсем рядом. Дорога ровная, ни единого взгорочка. Но лишний раз подстраховаться не помешает. Уселся на брёвна. Передёрнул вожжи: «Ну, старая, чего дремлешь, поехали!» Лошадёнка вяло шевельнула хвостом. И, неохотно повернувшись в его сторону, одарила таким презрительным и бесцеремонным взглядом, словно хотела сказать: «Это я-то  старая? На себя посмотри, юноша!» Обленилась донельзя! «Я на тебя управу-то найду! Арапником щас как огрею вдоль телятины!» — беззлобно ворчал старик, усаживаясь поудобнее. Увиденный сон не выходил из головы. Моря он отродясь не видел. Водохранилище, которое во время недавней поездки в Саратов лицезрел, в расчёт не берётся: всё та же Волга, только поширше. Ну и поглубже, наверное, раз большие корабли помещаются. Не будут же они за просто так речное дно своими днищами царапать. Про этот сон нужно рассказать жене. Она тоже моря не видела. Определённо нужно рассказать...

Собрав остаток сил, раненая волчица прыгнула. И, если бы не глубокая, сильно кровоточащая рана на бедре зверя и поднятый воротник полушубка старика, если бы не толстый шерстяной шарф, дважды заботливо обкрученный женой вокруг его тощей шеи, если бы не собака, сначала трусливо шмыгнувшая в сторону, но в последнее мгновение переменившая решение — выжить любым путём и бросившаяся на чуть ли не в трое превосходящую её по размерам матёрую волчицу, хрустнула бы его шейка в страшной звериной пасти, словно хрупкая куриная косточка. И как неожиданно всё произошло! То ли волчица, воспользовавшись тем, что притаилась с подветренной стороны, прыгнула в самый не подходящий для старика момент — он в это время, выпустив из рук вожжи, шарил по карманам, выуживая оттуда свою неизменную «Приму», то ли лошадь не смогла вовремя распознать хищника? Да и как распознать, если волчьей крови в волчице от силы на треть. Лет с десяток назад ушёл огромный полуторагодовалый кобель лесника  с волками. После чего следы его благополучно затерялись. Через некоторое время стали встречаться в прилежащих к селу лесах хищники с не свойственными волкам белыми и рыжими подпалинами. И до того наглыми и беспощадными они были! Домашних собак истребили почти поголовно. В овчарни и коровники ходили словно к себе в логово. И совсем не боялись людей. Жителям села ничего не оставалось, как просить помощи у охотоведа. А тому — организовывать облаву.  После нескольких неудачных попыток с волками покончили. Но раненая волчица всё-таки запутала следы и ушла, невзирая на флажки и другие преграды искусственного и естественного происхождения. Судя по следам и обильным пятнам крови на снегу, пропёрла прямо через село.

Да и какое село теперь Лопуховка! От силы дюжина полуразвалившихся дворов с двух сторон давно ушедшего пруда. Два года  уже не работающий магазин, клуб и разрушенная в конце пятидесятых церковь. А какое село было до войны!

Лошадёнка старика, вяло перебиравшая ногами и при этом ещё, по всей видимости, с большим сожалением вспоминавшая недоеденную кучку с отборным овсом в её яслях, опомнилась не сразу. Учуяла ли она запах зверя или увидела волчицу боковым зрением — сказать трудно. Но, учуяв и увидев, отчаянно заржав, встала на дыбы, словно пытаясь выскочить из сковывающей её движение сбруи, словно и не старенькой и ленивой лошадёнкой она на самом деле была, а самым что ни на есть породистым скакуном. Что, впрочем, наверное и пыталась доказать, когда мчалась как угорелая к дому, уже без вывалившихся из саней старика с вцепившейся в него мертвой хваткой волчицей и собачонки. Старик не был кровожадным. Скорее, наоборот. Даже когда приходилось забивать на мясо кабанчика или бычка, всегда уходил из дома — до того жалко ему их было. Даже мясо потом в глотку не лезло.

Повинуясь природному инстинкту самосохранения, старик рубил, рубил, рубил... И никак не мог остановиться.  Даже испугаться, наверное, не успел. Так неожиданно всё произошло. То, каким образом в его руках оказался топор, воткнутый до этого в одно из бревен, вообще не поддаётся никакому объяснению. Скорее всего, ухватился за первое, что подвернулось под руку при резком толчке. А не из каких-то там героических побуждений.

Точно так же, как во время войны, уснув на посту и очнувшись в самый последний момент, встретил попытавшегося его «снять» фрица ударом приклада своего автомата.

Долгое время после, да, впрочем, и сейчас не мог он понять, что же его тогда разбудило. Может, необычайно яркий свет внезапно вспыхнувшей осветительной ракеты. А может, и настойчивый голос звавшей его во сне матери: «Сынок, сынок, сынок!..» Почему же мать не упредила теперь? Наверное, на его жену Нинку всецело надеется. 

Старик шарил трясущимися от нервного напряжения руками по карманам, отыскивая сигареты. Вынимал, тупо рассматривал и снова запихивал обратно. Пристально и недоверчиво смотрел на замершую, словно перед прыжком, волчицу и никак не мог прийти в себя. Какая она всё-таки громадная! Лобастая, мускулистая, лапищи — по кулаку. И, по всей видимости, судя по цвету шерсти, совсем ещё молодая. А как она в его глаза бельмами-то своими бесстыжими напоследок зыркнула! Словно насквозь прожгла! А ещё говорят, волки  людей боятся! Чёрта лысого они боятся, а не людей! Старик смотрел и ловил себя на мысли, что ему волчицу жалко. Но такая уж у неё судьба. Кому-то в тёплых домах жить и горячим чайком даже в самые лютые морозы баловаться. А кому-то — по лесам скитаться, с голодухи выть и на людей бросаться. Убитый немец из головы не выходил. Ведь не старше его был. Пацан совсем. Рыжий, жилистый. А на лице прыщи. Поди, и с девками ни разу не целовался! Какого рожна в Россию со своим Гитлером припёрлись?

Стояла какая-то вымученная, словно искусственно созданная, гнетущая и безрадостная тишина. Даже сорока, словно испугавшись, затаилась в чаще леса и больше не стрекотала. Порывы холодного ветра, вначале застенчивые и мало заметные, с каждым разом становились всё более настойчивыми и откровенными. Вдруг, словно его ветром из какой-то неведомой дали занесло, появился звук — отчаянно скулила собака.

Разбираясь с ним, его шубой и намотанным на шею шарфом, волчица отмахнулась от неё, как от назойливой мухи. Не сильно ударила лапой. И этого хватило, чтобы переломать рёбра. Но ведь выручила же старика его собака! На какие-то доли секунды отвлекла волчицу. А в результате живым остался. Ну, раз уж так, значит, ещё поживёт. И собаку, «защитницу»  свою, в беде не бросит. Старик где-то слышал, что придумали такие телефоны, название у них ещё мудрёное, с пчёлами связанное, по которым откуда угодно и куда угодно дозвониться можно. Куда угодно, но только не до их села. В Лопуховке и обычные телефоны месяцами не работают.   Вынул бы он сейчас такую штукенцию из нутряного кармана: «Але! Здрасте,  мол, вам, Нина Тимофеевна! Неувязочка тут у нас небольшая вышла. Задремал я самую малость. И по этой причине  свалились мы на раскате со своим волкодавом с саней прямо в сугроб. Пока вылазили и от снега отряхались, лошадка наша ушла. Поди, уже дома. Подогревай шелемку, скоро будем». Ну и ещё чего-нибудь весёленькое присовокупил, чтобы не волновалась. А так полтора километра пешком переться, совсем даже не весело. Ещё и покалеченную собаченцию на себе переть приходится. Да и топор, будь он неладен, ворчал старик, переходя с быстрого шага на лёгкую рысь.

Выглянув ненароком в заиндевевшее окошко, жена несказанно удивилась, не обнаружив мужа. Не на санях, ни в непосредственной близости от них. Да и сама лошадь вела себя странно. Подлетела к воротам, словно угорелая. Будто и не тяжело нагруженные сани везла, а порожние дровни.

Выскочила женщина из избы. И защемило, защемило у неё в груди при виде густо заляпанных кровью бревен. Никак не могла она знать, что кровь эта из старой, раскрывшейся от напряжения раны на теле волчицы. Хотя, знай она про волчицу, было бы, наверное, ещё хуже. В общем, сплошные непонятки. Попыталась женщина подойти поближе, а ноги не слушаются. В глазах темно, и руки словно чужие. Ещё и правую щёку в сторону повело. Видя, как она медленно оседает в снег, сосед Петька, случайно оказавшийся рядом с их домом, бросился на подмогу. Следом прибежала его жена. Когда мокрый от пота, словно его перед этим водой окатили, старик ввалился в избу, жену уже уложили в кровать, а соседка, работавшая некоторое время назад медицинской сестрой, делала ей уколы и про какое-то правило «золотого часа» вспоминала. («Золотой час» — время, в течение которого необходимо доставить человека с нарушением мозгового кровообращения в медицинское учреждение. — Прим. авт.) Хотя вызванная «скорая помощь» и выехала в Лопуховку после первого звонка, все отлично понимали, что при нынешнем состоянии дорог ей не пробиться. Было решено везти больную на лошади.

Сбросили брёвна с саней прямо в снег. Принесли сено. Уложили больную, бережно обложив подушками. Старик ухватился за вожжи: «Ну, с Богом, поехали!» Словно понимая состояние старика, а не потому, что он в очередной раз не обозвал её старухой, лошадёнка с места рванула ходкой размашистой рысью. Сосед Петька неумело как-то, скорее всего, впервые в жизни перекрестился. Перекрестил удалявшиеся сани со стариком и его женой: «Эх, креста на нас нет! Поэтому всё у нас так — не по-человечески!» Из репродуктора, установленного на световой опоре у бывшего клуба, доносились слова задорной песни: «Эх, снег, снежок, белая метелица! Говорит, что любит, только мне не верится!» Клуба в Лопуховке давно уже нет, а радио  надрывается по-прежнему. Где-то далеко впереди, утопая в снегу по самые мосты, натруженно урча и громыхая изношенными внутренностями, таранил свежие снеговые заносы трудяга УАЗик. Нервно посматривали на часы медицинские работники. Распластавшись чуть ли не над самой дорогой, распушив хвост и гриву, ритмично ёкая селезёнкой, отрабатывала старикову заботу о ней мосластая и неказистая «монголка». Но двадцать километров по занесённой снегом лесной дороге — это много. Это убийственно много для больного инсультом.

В конце концов, санитарная машина увязла окончательно. А старик всё гнал, гнал и гнал лошадёнку. И дорога медленно, неохотно, но сокращалась. Чтобы хоть немного поддержать жену, старик говорил, говорил, говорил... Хотя раньше из него слова порой клещами тянуть нужно было. Чуть ли не всю их совместную жизнь пересказал. Про то, что им путёвку на море дают, говорил, как о свершившемся факте. А чо, вот поправится она, распродадут они всю свою живность. Хватит гробиться! Всех денег не поберёшь! И уедут на море на целый месяц. Да хошь на целый год! А в больнице её обязательно вылечат. Слышал он по радио, что делают такие операции, где сердце больному оставляют собственное. Только заплаточку берут у кого-то из близких. И всё потом великолепно приживается. А когда сердце в человеческом теле правильно работает, никакие другие болячки не страшны. Он готов хоть сейчас поделиться. Вот положат их рядышком. Будут одновременно оперировать. А они будут ещё и разговаривать при этом. При современном развитии медицины это плевое дело. «Испугаться не успеем!» — убеждал старик и сам себе верил. А она смотрела на него бесконечно преданными глазами и улыбалась, улыбалась, улыбалась... И ничего, что улыбка была слегка кривоватой, что пухленькая рука её, которую он всё время держал в своих грубых и обветренных ладонях, остывала, остывала, остывала... Так и хоронили её потом с застывшей улыбкой на губах.

И столько всего на старика разом навалилось!.. В пору самому ложиться в гроб и отправляться вдогонку за женой. Но первое время он ещё храбрился, рядом постоянно кто-то был: друзья, родственники, знакомые. А остался один в пустом и нетопленном доме — и стало ему страшно. И не только потому, что некому его от лишних стаканов с горячительным оберегать, кашкой на свежем молочке потчевать, вокруг его тощей шеи шарфы оборачивать, про сердечные таблетки напоминать и капли от глазного давления закапывать. И ладно бы сердце! Пососал валидол — и вроде бы как полегче стало. С глазами хуже. Снова уныло и безрадостно загудели в его голове колокола разорённой церкви…

Сначала изображение в здоровом глазу старика, словно на негативной плёнке, размылось. Одно время он фотографией занимался. Поэтому и знал, как изображение на негативе расплываться может. А потом и чиненый глаз потух окончательно.  

Во время очередной поездки в районную больницу в его доме кто-то основательно похозяйничал. Ничего удивительного: где хранится ключ от входной двери, в Лопуховке знал каждый. Явно чувствовалась заботливая женская рука. Постирали бельё, тщательно отмыли изрядно затоптанные полы. Выветрили табачный перегар. Наварили целую бодягу щей. Произвели ревизию в холодильнике, переполненном непригодными для употребления в пищу продуктами, которые порой отказывалась есть даже собака. Заново, что ему сильно не понравилось, перестелили постель. Сюда-то какого рожна нос совать нужно было!  И бесследно исчезли. Старик подошёл к зеркалу, долгое время перед этим закрытому простынёй. Как перед похоронами завесили, так потом и не удосужились открыть. Уткнулся носом в стекло. Долго вглядывался в своё отражение. Заросшая по самые глаза пегой бородой образина. Мертвенно бледная кожа, густо испещрённая проталинами морщин. Плешивая голова. Длинные, неопределённого цвета волосы в носу и на ушах, которые жена терпеть не могла и постоянно с ними боролась. По её словам, волосы росли быстрее, чем она их состригала. Таким неопрятным он себя ещё не видел. Отражение не выдержало первым и отвернулось. Вычислить «злоумышленника» было не сложно. Да только зачем это ему? Свататься станут. А слабинку допусти, согласись, сто раз потом покаешься. Начнут по дому шастать, в Нинкиных вещах лазить, свои порядки устанавливать. Нет уж, мы как-нибудь вдвоём с собакой перекантуемся, думал старик и передумывать он явно не собирался.

Прозрение наступало быстро. Нет, не физическое, о котором не могло быть речи при запущенности его заболевания, моральное. Так у них  в жизни сложилось, что «организатором и вдохновителем» всех начинаний был он. Нужно ремонт в доме сделать — начинает. Нужно корову купить — покупает. Жена всегда и во всём безропотно подчинялась. Он и ветеран, и передовик, и орденоносец, и просто башковитый мужик. А она? Кто она? Просто домохозяйка, бессловесная тень. И что на самом деле получилось? Куда ни сунется, за что ни возьмётся — лучше бы не совался и не брался! Курам на смех. Со скотиной разделался на раз, два, три. Да и чего раздумывать? Без жены она ему вроде бы как ни к чему. А у соседа Петьки и дети, и внуки. Пусть пользуются, Нинку поминают. Ему одному и своей ветеранской пенсии не потратить. Стал старик замечать, что вместе с ним грустит и собака. Утащит что-нибудь из вещей жены, уткнётся носом и ни на что не реагирует. Даже от еды, чего раньше с ней не было, стала отказываться. Ну, это она по парному молоку, которым её постоянно угощала жена, скучает, решил старик. Ишь, какая капризная! Попробовал наливать из принесённой соседями трёхлитровой банки. Собака грустила по-прежнему. Хвост, вертящийся ранее как флюгер, постоянно поджат, нос сухой, и горячий язык как-то не так высунут. Попробовал брать молоко у разных хозяев. Всем же известно, что молоко у каждой хозяйки своё. Даже с магазинным различной жирности экспериментировал. Собака упорно отворачивалась от миски. Пришлось старику обращаться к местному ветеринару и выслушивать нелицеприятный вердикт. «Собаки, как и люди, болеют. Причём часто одними и теми же заболеваниями. И если у хозяина мигрень, допустим, большая вероятность того, что и у собаки будет мигрень», — сыпал мудрёными определениями ветеринар. «Ну, а если у хозяина инсульт был?» — поинтересовался старик. «Всё возможно. Что, собака — не человек, что ли! И то и другое из одной «оперы» — заболевание сосудов». К большому огорчению старика, сердце собаки явно (ему давали послушать) билось не там, где нужно. А главное, совсем не так, как нужно. И никакие призрачные манипуляции с пересадкой кусочков, что старик просил сделать за любые деньги,  слабенькому собачьему сердцу помочь не могли.  Срок жизни ограничили тремя месяцами. Собака старика не прожила и двух.

В один кажущийся бесконечным осенних вечеров, словно испугавшись чего, а возможно, и кого, собака залаяла. Так она, по крайней мере, при старике, не лаяла никогда: отчаянно, зло, хрипло, бесстрашно. Нет, всё же тогда в лесу, он это отчётливо вспомнил,  точно так же она залаяла на волчицу, прежде чем на неё броситься. А потом собака завыла. Волчья кровь не приливалась, наверное, к крови её предков лет с тысячу, если не больше. Но собака старалась. Старик машинально отшатнулся и сделал безуспешную попытку оглядеться. Ничего и никого! Никого, кроме сырости и до крайности запущенного дома. Ничего, кроме сумрака, навечно поселившегося в его глазах. И это последнее собачье откровение длилось не какие-то секунды, как на самом деле было. Словно затронув какие-то неведомые резонансные струны в его мозгу, оно длилось, длилось, длилось… И ему казалось, что этому откровению не будет конца. Где-то на окраине села откликнулась коротким взвоем собака, её поддержала другая. А далеко-далеко за полем и лесом, скорее всего, за той гранью, которую в обычной жизни пересечь невозможно, откликнулась великая мать-волчица. Назидательно и строго, повелительно и в то же время ласково… 

Чтобы случайно не зацепиться за что-нибудь ногой и, чего доброго, не свалиться в овраг, прямо через заросли крапивы старик спустился на заднице к когда-то давно посаженой женой яблоне с удавшимися в этом году пресными яблоками. Как же всё-таки Нинка эти яблоки любила! А в этом году даже пригубить не довелось. Нужно Петькиным ребятишкам отнести. Немного отступив от ствола, чтобы не повредить корни, налёг на лопату. Настелил сухих листьев. Заново ощупал завернутую в ночнушку жены и ещё сохранившую её запах собаку. И как не крепился, потекли из его никчёмных теперь глаз обильные слезы. По давно не бритым морщинистым щекам, дряблой шее. Закапали на ночнушку. Словно проливным осенним ливнем загрохотали по внезапно ставшей такой ранимой и беззащитной душе. Как же всё-таки она нас с Нинкой любила! А как он свою Нинку любил! Любил, любил, любил! Уже не таясь, вопил старик, забрасывая в яму последние комья земли.

В сенях матюкался сосед Петька: «Ты чего это, старый хрен, лопаты на дороге поставил! У тебя же здесь как у негра в…» Везде-то ты был, всё-то видел, хотелось съязвить старику. Но сил у него не было даже на это. 

«Горячительное — на поминки там и для прочих надобностей — знаешь, где у меня. Только лишнего ни-ни! Знаю вас, оглоедов!» — делал последние наставления старик. Самогонка хорошая,  её на скорлупе грецких орехов настоял. И, украдкой смахнув слезу, добавил: «Как моя Нинка раньше делала». — «Чего  старый мерин мелет! — продолжал хорохориться Петька. Старик вымученно улыбался: «Ладно зубоскалить! Нинку мою мы вчетвером отнесли. А меня придётся вам вдвоём с Васькой закапывать. Натолий Семёныч совсем обезножил. А какой безотказный мужик был! Ну, ничего, бабы помогут. Они теперича у нас на все руки».

Незаметно прошёл день, второй, третий... Старик видел море. Тёплое, ласковое, бескрайнее, прекрасное. Ему, деревенскому жителю, сразу же стадо коров, пасущееся на сочнейшем клевере, на глаза попалось. Машки, Пеструхи, Мышки и Малышки… Их всех он как сейчас помнит. Малышка, вон по скольку молока давала! Ни у кого в Лопуховке такой коровы не было. Ну и, конечно же, до еды была охоча. А её по недосмотру пастуха на клевер запустили. И сильно от вида коров резануло у старика по сердцу. Потом ещё и ещё раз. Словно не здесь, на море, «резануло», а где-то там, откуда он только что прибыл. А это запоздалые отклики. Потом всё успокоилось. Ну, раз уж тут, на море, коровы вон с каких времён пасутся и ничего им от этого не бывает, значит, клевер здесь какой-то особенный, прибрежный. Да и сгонять их никто не собирается. Вот тебе и море! Непорядок!

Совсем рядом, никуда идти не нужно,  их довоенная Лопуховка. Добротные дома, крытые всё больше железом и тёсом. Златоглавая и величественная  церковь, построенная по приказу одного из многочисленных отпрысков Голицыных. И зачем нужно было такую красотищу разорять? Хотя сам же на бумаге из райкома партии свою подпись ставил. А иначе нельзя, партейный — неизвестно перед кем оправдался старик. Приземистая, крытая соломой избёнка, сгоревшая, дай Бог памяти… И как ни силился старик, вспомнить не мог. Голозадые и босые, сопливые братья, сестры. Вечно что-то мастерящий отец с рубанком в руках.  Он его другим никогда не видел. Простоволосая мать, прячущая натруженные руки в застиранном переднике. Хотел он её спросить: «Почему с волчицей не упредила?» И не спросил. Всё равно все обошлось. Зачем тогда спрашивать? Молодая и красивая жена. Точно такая же, как в первые послевоенные годы, когда он к ней сватался. Ну вот, гробились мы с тобой, жилы рвали, а ради чего? Нужно было давно продать всё к ядрёной фене и сюда приехать. Огромные фонтаны с белоснежными лилиями, музыкой и золотыми рыбками. И совсем не страшный куцехвостый кобель сторожа всё там же вместе с волчицей гоняющиеся по берегу за хвостом его остроносой собаченции. И убитый им на той проклятой войне немец вместе с незнакомой блондинистой женщиной. «Ты уж, того, не обижайся на меня, я же не нарочно!» — пролепетал старик. Немец только рукой махнул. Ладно, мол, чего уж там, бывает. И ещё много, много  всего было на том море, чего старик и перечислить, наверное бы, не смог, даже если бы очень сильно постарался.

На следующий день, выскочив рано утром на двор, сосед Петька   бросил беглый взгляд на тёмные, пустые какие-то окна старика. На занесённое свежевыпавшим снегом крылечко. На трубу, над которой всегда в это время клубился белесый дымок. Всегда клубился, а сегодня дыма над трубой не было. «Непорядок!» — совершенно искренне вслух «удивился» Петька, хотя и без этого было всё понятно. И, толком не поправив штаны, принялся сворачивать ставшими вдруг такими чужими и непослушными пальцами самокрутку: «Ить, это как же, дыма-то нет?!»

Владимир Рогожкин